![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Черновиковость мысли
Ольга Балла
Черновиковость мысли
(Большой вариант вот этого)
Знание-Сила. - № 6. – 2010.
Георгий Гачев, Владимир Бибихин, Светлана Семенова, Константин Пигров. Дневник современного философа. – М.: МГИУ, 2009. – 141 с. – (Современная русская философия, № 4).
Конечно, лучше случая, наугад сводящего под одной обложкой разнородные, если не сказать - разноприродные тексты, ничего не найти. Он, как правило, выявляет в ненароком соединённом такое, до чего планомерному умыслу, пожалуй, и не додуматься. Поэтому задаваться вопросом, почему в одной брошюре рядом оказались записи именно этих людей, именно в таком количестве, именно за это время, именно в таком объёме, - бессмысленно (хотя и очень хочется). В конце концов, все они – профессиональные философы, все – наши современники и все вели дневники. Двое живых, двое мёртвых. Мало вам, что-ли?
На самом деле - мало, потому что уже на следующем шаге начинаются различия, чтобы не закончиться никогда. У этих подённых записей в каждом случае очень разные внутренние задачи. Это едва ли не разные жанры.
Первая часть книги досталась Владимиру Бибихину (1938-2004), философу и переводчику классических философских текстов. Эту небольшую подборку из своих личных записей и писем, относящихся к самому началу девяностых, он сам готовил к – так и не состоявшейся - публикации в «Независимой газете» в 1992-м. Хотя он, таким образом, сам предназначил свои заметки для чтения другими, с первых же строчек бросается в глаза, насколько эта речь – внутренняя, насколько она для одного себя, - так, что читать это даже неловко. Тёмное бормотание о тёмном времени: поздний девяносто первый, ранний девяносто второй, - вроде бы о социальном: пустые полки, сахар по талонам, нищие в переходе, драки в очередях, «всё отнято», - по существу – об одинокой уязвимости и одиноком отчаянном, вопреки всему, достоинстве. «Абсурд длится давно. Абсурдом хотят убить, пришибить, вывернуть наизнанку. Расплакаться. Но нет, я всегда подбираю руки, ноги, челюсть, глаза и тащу, причём всё это вываливается, куда-то.» Это очень остро-человеческое - но философское ли?
Затем – два параллельных дневника из одной, двуединой жизни. Это - «жизнемысли» последних трёх лет жизни очень своеобразного мыслителя Георгия Гачева (1929-2008) и записи за то же время и о тех же событиях - обрывающиеся на рассказе о гибели и похоронах Гачева - его жены, философа и литературоведа Светланы Семёновой.
Гачев – сам себе жанр, сам себе миф, сам себе мир. У него попросту нет границ между внутренней и внешней речью, между концом одного текста и началом другого. Он вообще так жил: в режиме непрерывного автокомментирования всего с ним происходящего, принципиально не различая чужого и своего, отвлечённого и конкретного, глобального и интимного, результата и процесса, документального и художественного, наконец, философии и не-философии. Читать Гачева (занимающего, кстати, основное место в небольшой книжке) – большое испытание, причём скорее эмоционального, чем философского порядка. Он избыточен, экзальтирован, от него хочется защищаться. Он смешивает в пределах одной строчки повседневные подробности и высокие абстракции, пишет особенно волнующие его слова исключительно с большой буквы как имена собственные (Истина, Природа, Красота, Радость, Любовь), а иной раз – просто сплошными заглавными («ЛЮБОВЬ – всесубстанция Бытия и истина!…»); изобретает собственную пунктуацию, из традиционной предпочитая многоточия, тире и восклицательные знаки. Он активно вставляет в текст домашние словечки типа «записюрьки», «жёнушка-половинушка», от чего читателю делается попросту стыдно: возникает чувство присутствия при том, при чём сторонний наблюдатель присутствовать не должен бы, кажется, по определению. Вычленять из этого мысль получается в результате известного усилия над собой – но тут же и спохватишься: а стоит ли вычленять? – ведь эта мысль только так и существует; будучи очищена и выпрямлена, она перестанет быть собой. Но философская ли это мысль? Не персональная ли, скорее, мифология, не художественная ли литература?
Записи Семёновой - речь очень внешняя, подробная, дисциплинированная, развёрнутая и объясняющая, будто специально (а может, и вправду) для того, чтобы быть прочитанной другими. Из всех культурных форм этот дневник ближе всего отнюдь не к философии, но к традиционной литературе с её внимательным описанием характеров и ситуаций. (И удивительно, насколько - при максимальной разности внутренних организаций – дневники Семёновой и Гачева близки друг другу интонационно. Хочется даже сказать, что Семёнова – это «выпрямленный» Гачев, с распутанными внутренними узлами, разглаженными внутренними комками, переведённый целиком во внешний план.)
Последние страницы – «Долгие прогулки с собакой» петербургского философа Константина Пигрова. Случай Пигрова – особенный: дневник для него – осознанно-философское предприятие, собирание зародышей будущих мыслей, внешняя речь в форме внутренней – записи как бы для себя, но об общезначимом, о том, что позже должно быть проговорено публично и в более развёрнутом виде. Это – пожалуй, единственный из авторов книги, для кого дневник – действительно инструмент философской работы (у мыслившего на все темы вообще исключительно в этом жанре Гачева он – не «инструмент», а жизнь как таковая, - большая разница!). Как сказано в предисловии к книге, Пигров вообще уверен, что философия связана с дневником как средством самопознания самым принципиальным образом (такая мысль, конечно, могла родиться в голове только глубоко новоевропейского человека). Он – опять-таки, может быть, единственный среди современных отечественных философов - даже сделал ведение дневника одной из тем своей философской рефлексии.
Предполагалось, видимо, что, вырванные из своих контекстов, лишённые основательных комментариев (а как бы хорошо – особенно к Гачеву, с его мучительно-своеобразной поэтикой!), эти записи живых и мёртвых должны говорить сами за себя и обнаруживать некие общие черты «философского дневника», мирочувствия человека-философа. Единственное, что здесь годится на такую роль – это неотделимость личных событий от размышлений о корнях бытия, чувствование этих корней через собственную, единственную и случайную, жизнь.
Но это ведь и у не-философов так. Разве что философы отличаются тем, что обращают на это больше – словесно выраженного – внимания. У них больше лексики для описания этого обстоятельства. И работают они с этим по-другому.
А вот на мысли о природе дневника – в частности, философского - книга, действительно, прямо-таки провоцирует – совершенно независимо от соблазнов упрекнуть её в неполноте, несистематичности, той самой (даже плодотворной) случайности. Поэтому-то одна из существенных неполнот книги – отсутствие в ней большой, основательной статьи, которая подводила бы опубликованным здесь отрывкам из личных записей некоторый общий итог, анализировала бы особенности работы философов – раз уж самим изданием книги заявлено, что таковые существуют – с собственным биографическим материалом, добывания из него смыслов. Может быть, такую работу предлагается проделать читателю. При всей спорности этой идеи - стоит рискнуть.
Дневник – текст, который, по моему разумению, имеет в культуре (в культуре вообще – как системе человеческих условностей) особый статус. Он – в том его виде, какой сформировала к нашему времени европейская традиция -принадлежит к подвижной переходной области между внешней и внутренней речью и жизнью. Эта форма письма как, может быть, никакая другая, способна служить человеку лабораторией для выработки себя, для черновой работы с самим собой. (Отчасти и поэтому в самый замысел «классического» дневникового жанра входит укрытость текстов этого рода от чужих глаз: честная черновая работа не может делаться напоказ, в противном случае она рискует перестать быть не только черновой, но, пожалуй, и честной.)
В маленькой брошюрке, выбор текстов для которой был обусловлен скорее неведомыми пристрастиями составителей, чем какой бы то ни было явной логикой, можно увидеть сразу несколько возможных для философского дневника способов обращения с мыслью. Точнее даже – способов превращения в мысль себя как «сырого» экзистенциального материала. И разные стадии этого превращения. И даже кое-что о его техниках.
Больше всего об этом – у Пигрова, который специально обращал на это внимание: о внутренней, черновиковой стороне даже не философской мысли как таковой, но - философской жизни, «пред-мыслия», которое – условие всякой мысли, об интеллектуальном быте человека, для которого философствование – не только душевная склонность, но и профессиональная обязанность.
Бибихин (если говорить о собственно «дневниковой» части его вошедшего в книгу текста) записывает мысли как разновидность жизни, среди прочих её форм – в их черновых вариантах, почувствованных не в меньшей, а то и в большей мере, чем продуманных – запасает их для будущей разработки. Гачев мыслит жизнью и живёт мыслью, - в его экзотическом, но тоже ведь существующем случае нет в отдельности ни «материала», ни «результата» его обработки. Семёнова рассказывает о своей жизни вообще, комментирует её, в том числе и в форме вполне философских рассуждений – например, о смыслах одиночества, об идеях Николая Фёдорова и Тейяра де Шардена, которыми она занимается как исследователь.
Пигров же много говорит именно о техниках порождения мысли. Например, об экологии обращения с текстами: разными – и теми, что пишутся, и теми, что читаются, - о том, как и при каких условиях тексты формируют человека. Некоторые, например, просто «включены в ежедневное проговаривание». Некоторые «живут» в нём, некоторые, хоть и прочитаны – «не приживаются». «Чтение – движение по рельсам, письмо – прокладывание нового пути. Когда я пишу текст, а потом выправляю его, я выправляю свои собственные мысли, я выстраиваю сам себя. Я приспосабливаю себя так, чтобы идеям во мне было жить «удобно», «хорошо».»
Он вообще внимателен к всяческим практикам самоформирования и самонастройки: чтобы превратить всего себя, целиком в орган философского умственного действия. Он упоминает даже о телесных техниках настраивания себя на мысль – не систематически, вскользь, писалось-то всё-таки для себя, - но важно, что это схвачено и закреплено: обращать внимание на такие вещи не-философу, пожалуй что, и впрямь не пришло бы в голову: «Бег в Юсуповом саду. В связи с напряжённым чтением мне требуется больше движения. Наш «быт» устроен очень просто: длинные прогулки или лёгкий бег с неспешным обдумыванием прочитанного – какого идеала ещё требовать от благоустройства жизни?» «Плавность нарратива», пишет он позже, вообще «вырабатывается не за письменным столом, а на прогулках, в долгих размышлениях».
Он пишет о взаимодействии мысли и жизни: «Практика размышлений на прогулке делает жизнь полной. Даже если речь идёт о прогулках по страшному, дымящемуся, гремящему, разящему бензиновыми парами и помойкой городу», мысли и языка: «…философские прорывы в России станут возможны тогда, когда мы создадим другой русский язык. Филологическая задача.»
Вот мы и подобрались к пониманию того, какой дневник стоит считать философским – независимо от того, какой профессии принадлежит его автор. Это – такая запись чего бы то ни было, которая настраивает пишущего на мысль. Не на другие замечательные вещи: яркие чувства, достойную жизнь в соответствии с достойными ценностями, - а именно и прежде всего на мысль, притом об основах бытия и мышления – чем, собственно, философия и занимается. Такой дневник, который - даже не столько мысль (хотя и она тоже), сколько интенсивная возможность мысли, её питательная среда, копилка её стимулов. Это очень важно, если ты философ. И даже - если нет.
Черновиковость мысли
(Большой вариант вот этого)
Знание-Сила. - № 6. – 2010.
Георгий Гачев, Владимир Бибихин, Светлана Семенова, Константин Пигров. Дневник современного философа. – М.: МГИУ, 2009. – 141 с. – (Современная русская философия, № 4).
Конечно, лучше случая, наугад сводящего под одной обложкой разнородные, если не сказать - разноприродные тексты, ничего не найти. Он, как правило, выявляет в ненароком соединённом такое, до чего планомерному умыслу, пожалуй, и не додуматься. Поэтому задаваться вопросом, почему в одной брошюре рядом оказались записи именно этих людей, именно в таком количестве, именно за это время, именно в таком объёме, - бессмысленно (хотя и очень хочется). В конце концов, все они – профессиональные философы, все – наши современники и все вели дневники. Двое живых, двое мёртвых. Мало вам, что-ли?
На самом деле - мало, потому что уже на следующем шаге начинаются различия, чтобы не закончиться никогда. У этих подённых записей в каждом случае очень разные внутренние задачи. Это едва ли не разные жанры.
Первая часть книги досталась Владимиру Бибихину (1938-2004), философу и переводчику классических философских текстов. Эту небольшую подборку из своих личных записей и писем, относящихся к самому началу девяностых, он сам готовил к – так и не состоявшейся - публикации в «Независимой газете» в 1992-м. Хотя он, таким образом, сам предназначил свои заметки для чтения другими, с первых же строчек бросается в глаза, насколько эта речь – внутренняя, насколько она для одного себя, - так, что читать это даже неловко. Тёмное бормотание о тёмном времени: поздний девяносто первый, ранний девяносто второй, - вроде бы о социальном: пустые полки, сахар по талонам, нищие в переходе, драки в очередях, «всё отнято», - по существу – об одинокой уязвимости и одиноком отчаянном, вопреки всему, достоинстве. «Абсурд длится давно. Абсурдом хотят убить, пришибить, вывернуть наизнанку. Расплакаться. Но нет, я всегда подбираю руки, ноги, челюсть, глаза и тащу, причём всё это вываливается, куда-то.» Это очень остро-человеческое - но философское ли?
Затем – два параллельных дневника из одной, двуединой жизни. Это - «жизнемысли» последних трёх лет жизни очень своеобразного мыслителя Георгия Гачева (1929-2008) и записи за то же время и о тех же событиях - обрывающиеся на рассказе о гибели и похоронах Гачева - его жены, философа и литературоведа Светланы Семёновой.
Гачев – сам себе жанр, сам себе миф, сам себе мир. У него попросту нет границ между внутренней и внешней речью, между концом одного текста и началом другого. Он вообще так жил: в режиме непрерывного автокомментирования всего с ним происходящего, принципиально не различая чужого и своего, отвлечённого и конкретного, глобального и интимного, результата и процесса, документального и художественного, наконец, философии и не-философии. Читать Гачева (занимающего, кстати, основное место в небольшой книжке) – большое испытание, причём скорее эмоционального, чем философского порядка. Он избыточен, экзальтирован, от него хочется защищаться. Он смешивает в пределах одной строчки повседневные подробности и высокие абстракции, пишет особенно волнующие его слова исключительно с большой буквы как имена собственные (Истина, Природа, Красота, Радость, Любовь), а иной раз – просто сплошными заглавными («ЛЮБОВЬ – всесубстанция Бытия и истина!…»); изобретает собственную пунктуацию, из традиционной предпочитая многоточия, тире и восклицательные знаки. Он активно вставляет в текст домашние словечки типа «записюрьки», «жёнушка-половинушка», от чего читателю делается попросту стыдно: возникает чувство присутствия при том, при чём сторонний наблюдатель присутствовать не должен бы, кажется, по определению. Вычленять из этого мысль получается в результате известного усилия над собой – но тут же и спохватишься: а стоит ли вычленять? – ведь эта мысль только так и существует; будучи очищена и выпрямлена, она перестанет быть собой. Но философская ли это мысль? Не персональная ли, скорее, мифология, не художественная ли литература?
Записи Семёновой - речь очень внешняя, подробная, дисциплинированная, развёрнутая и объясняющая, будто специально (а может, и вправду) для того, чтобы быть прочитанной другими. Из всех культурных форм этот дневник ближе всего отнюдь не к философии, но к традиционной литературе с её внимательным описанием характеров и ситуаций. (И удивительно, насколько - при максимальной разности внутренних организаций – дневники Семёновой и Гачева близки друг другу интонационно. Хочется даже сказать, что Семёнова – это «выпрямленный» Гачев, с распутанными внутренними узлами, разглаженными внутренними комками, переведённый целиком во внешний план.)
Последние страницы – «Долгие прогулки с собакой» петербургского философа Константина Пигрова. Случай Пигрова – особенный: дневник для него – осознанно-философское предприятие, собирание зародышей будущих мыслей, внешняя речь в форме внутренней – записи как бы для себя, но об общезначимом, о том, что позже должно быть проговорено публично и в более развёрнутом виде. Это – пожалуй, единственный из авторов книги, для кого дневник – действительно инструмент философской работы (у мыслившего на все темы вообще исключительно в этом жанре Гачева он – не «инструмент», а жизнь как таковая, - большая разница!). Как сказано в предисловии к книге, Пигров вообще уверен, что философия связана с дневником как средством самопознания самым принципиальным образом (такая мысль, конечно, могла родиться в голове только глубоко новоевропейского человека). Он – опять-таки, может быть, единственный среди современных отечественных философов - даже сделал ведение дневника одной из тем своей философской рефлексии.
Предполагалось, видимо, что, вырванные из своих контекстов, лишённые основательных комментариев (а как бы хорошо – особенно к Гачеву, с его мучительно-своеобразной поэтикой!), эти записи живых и мёртвых должны говорить сами за себя и обнаруживать некие общие черты «философского дневника», мирочувствия человека-философа. Единственное, что здесь годится на такую роль – это неотделимость личных событий от размышлений о корнях бытия, чувствование этих корней через собственную, единственную и случайную, жизнь.
Но это ведь и у не-философов так. Разве что философы отличаются тем, что обращают на это больше – словесно выраженного – внимания. У них больше лексики для описания этого обстоятельства. И работают они с этим по-другому.
А вот на мысли о природе дневника – в частности, философского - книга, действительно, прямо-таки провоцирует – совершенно независимо от соблазнов упрекнуть её в неполноте, несистематичности, той самой (даже плодотворной) случайности. Поэтому-то одна из существенных неполнот книги – отсутствие в ней большой, основательной статьи, которая подводила бы опубликованным здесь отрывкам из личных записей некоторый общий итог, анализировала бы особенности работы философов – раз уж самим изданием книги заявлено, что таковые существуют – с собственным биографическим материалом, добывания из него смыслов. Может быть, такую работу предлагается проделать читателю. При всей спорности этой идеи - стоит рискнуть.
Дневник – текст, который, по моему разумению, имеет в культуре (в культуре вообще – как системе человеческих условностей) особый статус. Он – в том его виде, какой сформировала к нашему времени европейская традиция -принадлежит к подвижной переходной области между внешней и внутренней речью и жизнью. Эта форма письма как, может быть, никакая другая, способна служить человеку лабораторией для выработки себя, для черновой работы с самим собой. (Отчасти и поэтому в самый замысел «классического» дневникового жанра входит укрытость текстов этого рода от чужих глаз: честная черновая работа не может делаться напоказ, в противном случае она рискует перестать быть не только черновой, но, пожалуй, и честной.)
В маленькой брошюрке, выбор текстов для которой был обусловлен скорее неведомыми пристрастиями составителей, чем какой бы то ни было явной логикой, можно увидеть сразу несколько возможных для философского дневника способов обращения с мыслью. Точнее даже – способов превращения в мысль себя как «сырого» экзистенциального материала. И разные стадии этого превращения. И даже кое-что о его техниках.
Больше всего об этом – у Пигрова, который специально обращал на это внимание: о внутренней, черновиковой стороне даже не философской мысли как таковой, но - философской жизни, «пред-мыслия», которое – условие всякой мысли, об интеллектуальном быте человека, для которого философствование – не только душевная склонность, но и профессиональная обязанность.
Бибихин (если говорить о собственно «дневниковой» части его вошедшего в книгу текста) записывает мысли как разновидность жизни, среди прочих её форм – в их черновых вариантах, почувствованных не в меньшей, а то и в большей мере, чем продуманных – запасает их для будущей разработки. Гачев мыслит жизнью и живёт мыслью, - в его экзотическом, но тоже ведь существующем случае нет в отдельности ни «материала», ни «результата» его обработки. Семёнова рассказывает о своей жизни вообще, комментирует её, в том числе и в форме вполне философских рассуждений – например, о смыслах одиночества, об идеях Николая Фёдорова и Тейяра де Шардена, которыми она занимается как исследователь.
Пигров же много говорит именно о техниках порождения мысли. Например, об экологии обращения с текстами: разными – и теми, что пишутся, и теми, что читаются, - о том, как и при каких условиях тексты формируют человека. Некоторые, например, просто «включены в ежедневное проговаривание». Некоторые «живут» в нём, некоторые, хоть и прочитаны – «не приживаются». «Чтение – движение по рельсам, письмо – прокладывание нового пути. Когда я пишу текст, а потом выправляю его, я выправляю свои собственные мысли, я выстраиваю сам себя. Я приспосабливаю себя так, чтобы идеям во мне было жить «удобно», «хорошо».»
Он вообще внимателен к всяческим практикам самоформирования и самонастройки: чтобы превратить всего себя, целиком в орган философского умственного действия. Он упоминает даже о телесных техниках настраивания себя на мысль – не систематически, вскользь, писалось-то всё-таки для себя, - но важно, что это схвачено и закреплено: обращать внимание на такие вещи не-философу, пожалуй что, и впрямь не пришло бы в голову: «Бег в Юсуповом саду. В связи с напряжённым чтением мне требуется больше движения. Наш «быт» устроен очень просто: длинные прогулки или лёгкий бег с неспешным обдумыванием прочитанного – какого идеала ещё требовать от благоустройства жизни?» «Плавность нарратива», пишет он позже, вообще «вырабатывается не за письменным столом, а на прогулках, в долгих размышлениях».
Он пишет о взаимодействии мысли и жизни: «Практика размышлений на прогулке делает жизнь полной. Даже если речь идёт о прогулках по страшному, дымящемуся, гремящему, разящему бензиновыми парами и помойкой городу», мысли и языка: «…философские прорывы в России станут возможны тогда, когда мы создадим другой русский язык. Филологическая задача.»
Вот мы и подобрались к пониманию того, какой дневник стоит считать философским – независимо от того, какой профессии принадлежит его автор. Это – такая запись чего бы то ни было, которая настраивает пишущего на мысль. Не на другие замечательные вещи: яркие чувства, достойную жизнь в соответствии с достойными ценностями, - а именно и прежде всего на мысль, притом об основах бытия и мышления – чем, собственно, философия и занимается. Такой дневник, который - даже не столько мысль (хотя и она тоже), сколько интенсивная возможность мысли, её питательная среда, копилка её стимулов. Это очень важно, если ты философ. И даже - если нет.