![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
gertmanКисточка для окраски звуков
http://www.znanie-sila.su/?issue=zsrf/issue_3.html&r=1
Начало - здесь
«Знание-Сила»: В чем состоит, по-вашему, коренное не(до)понимание феномена синестезии - и массовым сознанием, и научным сообществом?
А. Сидоров-Дорсо: Прежде всего, есть две противоположные трактовки. Та, что укоренилась в массовом сознании, смешивает синестезию эксплицитную (врожденную, явную) и имплицитную (потенциальную, творческую).
Врожденная - непроизвольна и четко закономерна. Ее обладателей принято называть синестетами. В какой мере она генетически наследуется – пока не вполне понятно: влияние среды может оказаться значительным, а набор ответственных генов - слишком общим. В отечественной науке этот тип было принято называть «патологическим» или «клиническим». Но такая терминология вводит в заблуждение: особых препятствий такая синестезия, по признаниям многих синестетов, не создает.
Правда, и термин «эксплицитная» надо употреблять не без оговорок. Ведь синестезии, вызванные травмами, психотропными веществами, гипнозом, тоже в известной степени непроизвольны - хотя и отличаются по проявлениям и следуют другим закономерностям.
С синестезией «имплицитного» типа - проще. Пока она известна лишь по описаниям, поэтому и разногласия о ней так масштабны и субъективны, что до коллективных баталий за истину не доходит. Связана ли она с эксплицитной – вопрос открытый и важный. Делать вид, не доказывая, что они прямо связаны – только пускать пыль в глаза. Некоторые соответствия уже открыты: например, Лоренсом Марксом, интервью с которым можно прочесть на сайте сообщества.
Произвольный тип синестезии считается универсальным свойством психики человека. Б.М. Галеев называл ее видом невербального мышления, проявляющимся в межчувственных ассоциациях. Так, большинству из нас понятны метафоры «кислая мина» или «воздушный вкус». Но механизм ассоциирования по качеству, предложенный Галеевым, не объясняет полностью психологическую основу произвольной синестезии. Непонятно, по каким субъективным критериям происходит узнавание сходства в «системе координат» человека, если до этого он сравниваемые предметы в один ряд никогда не ставил.
Тем не менее, каждому из нас - при условии, что мы принадлежим одной культуре - синестетические образы доступны в полной мере. До этого момента с исследователями от эстетики и психологии можно согласиться: синестезия – банальный познавательный механизм. Но вот парадокс: СМИ подают как универсальный тип эксплицитную, непроизвольную синестезию, и поэтому любой случай синестезии воспринимается как некая запредельная способность, дар и диковинка. А поскольку такие случаи редки, стереотип закрепляется.
Термины «эксплицитный» - явный и «имплицитный» - скрытый подчеркивают лишь различие в способах переживания. Что же до терминов «непроизвольный»/«произвольный», то условность такого деления отражает философскую дилемму свободы воли. Да, «эксплицитная» синестезия больше тяготеет к непроизвольности - проявлению без ведома субъекта. Но и автор, использующий синестетические образы якобы произвольно, до конца не объяснит, почему его мысль развивается именно в данном направлении и чем обусловлено постоянство его стиля.
Врожденность синестезия также спорна. Тем более, что речь идёт исключительно о культурных явлениях, которые сопровождаются синестетическими переживаниями. В самом деле: насколько «врождены» понятия «цифр», «букв», «музыки»? С другой стороны, как можно, признавая имплицитную синестезию «благоприобретенной», указывать на её универсальный характер?
Увы, виды синестезий смешивают и ученые. Впрочем, последние тяготеют к иному заблуждению. Так, существует строгое разграничение: ученые-нейрофизиологи, - скажем, Ричард Сайтовик, Эдвард Хаббард или Александр Лурия - сосредоточиваются на объективно измеримых проявлениях и изучают то, что такому тестированию лучше поддается. То есть, эксплицитную синестезию, проявляющуюся с подконтрольным автоматизмом - когда испытуемому-синестету предъявляют стимул, который неизменно вызывает у него синестетическую реакцию: смотришь на букву «Щ» - видишь бордовый. Это вполне реально поймать и на томографии.
Гуманитарий же, лингвист или культуролог, смотрит на глобальные взаимодействия человека и мира, применяя диахронные описательные методы - те, что сосредотачиваются на развитии какого-то одного явления и трактует его постфактум. Увы, такой исследователь пасует перед «микромиром» психики, которая развивается во времени во всей своей совокупности, синхронно. Но эксперименты показывают: для проявления эксплицитной синестезии первостепенное значение также имеют семантика и контекст (для художественной синестезии такую роль играет культура как коллективный опыт порождения и узнавания новых смыслов). Поэтому многообещающим выглядит синхронное выделение некоторых динамических характеристик и прослеживание их онтогенетического развития.
Оба подхода к синестезии – смешение и разграничение – по-моему, упускают из вида суть синестезии, которую можно сформулировать как двойной вопрос. С одной стороны: что делает некоторые категории человеческого сознания чувственно – т.е. помимо нашей воли - самодостаточными? С другой: какой механизм лежит в изменении этой самой «самодостаточности категорий»?
Какой бы сложной ни была категория, в виде соотношения она существует только в нас. Это наш опыт взаимодействия с миром, выражающийся как чувственно самодостаточный навык восприятия. Произвольно-творческая синестезия выявляет не связь предметов в действительности, не ассоциацию, а мое активное желание системности через создание нового смысла, существующее в каждом моменте сознания до-предметно.
В своих исследованиях я в эвристических целях не разделяю имплицитную и эксплицитную синестезию. Но я эти проявления и не смешиваю. На мой взгляд, чтобы раскрыть механизм синестезии, надо изучать различие проявлений, саму разницу между типами проявления синестезий. Может быть, это различие способно пролить свет на динамические аспекты культуры, творчества и сознания. Такое соединение нейробиологического и антропологического ракурсов я и стремлюсь использовать.
«З-С»: Кто и как впервые обратил на синестезию исследовательское внимание? Как видели ее первопроходцы темы?
А.С.-Д.: Первый, кого можно вспомнить – Аристотель: он обратил внимание на некое общее чувство и на активное соединение звука и цвета посредством языка как, по его мнению, духовной сферы. Позже Ньютон, Гете и Луи-Бертран Кастель (французский математик, изобретатель первого цвето-музыкального органа) пытались сопоставить звуковые гаммы и цветовые палитры и сформулировать принципы их соответствия на основе законов своих натурфилософских учений, реализуя типично западные перцептивные конструкты в их предпочтительной для нас связи.
Размышляя о закономерностях ощущений, цвето-звуковые соответствия обсуждали Локк, Лейбниц и Дидро. Первые психологические и физиологические - исследования проводили упомянутые Вами немецкие физики Георг Сакс, Густав Теодор Фехнер и английский психолог и антрополог Фрэнсис Гальтон. Сакс сам был многоаспектным синестетом - его восприятие окрашивало алфавит, цифры, даты, названия городов и звуки музыкальных инструментов, - что он подробно изложил в своей диссертации. Описательные компендиумы Фехнера (1870-е) и Гальтона (1880-е) указали на масштаб и разнообразие явления.
Уже первые психофизиологи отличали непроизвольные реакции от образной ассоциативности, но термина «синестезия» тогда еще не было. Его предшественниками были «синопсия», «фотизм», «цветной слух». Этот последний оборот синестет Владимир Набоков применял к своему восприятию цвета и вкуса букв. Слово «синестезия» появилось в 1892 году в работе французского критика Жюля Милля. Вскоре его закрепляет в эстетике (!) Виктор Сегален, оспаривавший взгляд Макса Нордау об атавистической природе межсенсорного восприятия и утверждавший, что синестезия – эволюционный шаг вперед.
В эпоху бихевиоризма синестезия выпала из фокуса изучения, ибо полагалась на самоотчет и интроспекцию – методы, не совпадающие с идеологией этого направления. В России таких шараханий не было. После обзорных статей Николая Осиповича Ковалевского и Павла Петровича Соколова в конце ХIХ века к синестезии обращались Иван Дмитриевич Ермаков, Сергей Васильевич Кравков, Иосиф Моисеевич Фейгенберг и Александр Романович Лурия.
Александр Романович несколько десятилетий общался с синестетом-мнемонистом Ш. Результатом стала в 1968 году «Маленькая книжка о большой памяти (Ум мнемониста)». Зарубежные исследователи синестезии знают её почти наизусть. По крайней мере, как мне кажется, все они её вольно или невольно цитируют.
Вклад Лурии в понимание явления огромен. Прежде всего, он указал, что синестезия связана с глубинными областями мозга. При отсутствии компьютерных томографий мозга это было невероятным открытием. Впрочем, и описание синестета Шерешевского во всей многоплановости его восприятия было необычно на фоне «квази-объективных» подходов лабораторно-реактивного наследия Б.Ф. Скиннера. Ведь с 30-х до начала 70-х число публикаций по синестезии в профессиональных изданиях упало с сотен до считанных десятков.
Внутренний мир был не в чести и в советской психологии. Его самостоятельные (читай: непредсказуемые) проявления, не согласовавшиеся с доктриной «нервизма» - идеологизированного варианта учения Ивана Павлова, -не попадали в сферу научного внимания. Задвинули в долгий ящик результаты исследования Лурии в Узбекистане, которые он провел еще в 1930-х с целью определить влияние культуры на познавательные процессы.
«З-С»: Какие основные подходы к предмету сложились в ходе исследований? Достигнуто ли единство в его понимании?
А.С.-Д.: Увы, свести предмет исследования в одно целое очень трудно. Парадоксально, но здесь предмет должен создавать свой метод, а если происходит наоборот, то метод как будто создает предмет – точнее, два предмета: получается как бы две синестезии. И это вместо того, чтобы изучать – как, по-моему, следовало бы - разные проявления одного до некоторого момента процесса. Такое происходит во всех направлениях: в нейрофизиологии, филологии и философии, точнее, в теории познания.
Единственная точка соприкосновения – понимание синестезии как межсенсорного взаимодействия, то есть кросс-модального гештальт-переноса, при котором один чувственный образ (например, улавливаемый слухом) обнаруживает связь с другой (тактильной) модальностью. Но можно возразить: при восприятии букв или цифр в цвете такого переноса не происходит! Где, скажем, в количественном значении цифры «4» качественность синего цвета? Также ни один синестет не ответит, почему категория цифр системно вызывает у него ощущение именно цветов. С другой стороны, такой известный пример синестетичности восприятия, как ассоциирование высоких звуков со светлыми тонами, – это культурный конструкт (и в системе Аристотеля оно было обратным общепринятому сегодня), а не психофизиологическая реальность.
«З-С»: В интернете упоминаются в основном англоязычные исследования синэстезии. Как обстоят дела в нашем отечестве?
А.С.-Д.: После Лурии отечественная нейропсихология, похоже, утратила интерес к синестезии. На последней международной конференции в Гранаде (Испания) от России не было ни одного участника.
Зато у филологов возрос интерес к синестезии имплицитной. Я бы связал это с кризисом референции: формула Соссюра «знак-значение-означаемое» исчерпала объяснительную силу (как когда-то была исчерпана парадигма бихевиоризма «стимул-реакция»). Становится ясно, что функционирование языка – ситуационное порождение смысла – основано как раз на разрушении этого тождества, поэтому такие термины, как «синестезия», «концепт» или «перенос» работают костылем в стыдливо-полулегальном психологизаторстве современных лингвистов.
«З-С»: И, наконец, ваше место на этой «карте»: что принципиально нового вы надеетесь внести в видение синэстезии?
А.С.-Д.: Синестезия – сложнейшее культурное, психологическое и нейрофизиологическое явление, и я полагаю - во многом вслед за проф.Галеевым, - что для ее изучения необходим арсенал многих наук. Мне видится продуктивной связь трех дисциплин: антропологии, феноменологии и нейробиологии.
Моя модель получила название осцилляционно-резонансного соответствия, ОРС (OSM – Oscillatory Supervenience Model). В её основе – метод нейрофеноменологии, зачатки которого можно обнаружить у А.Р. Лурии, в том его виде, который сформулировал биолог Франсиско Варела и его коллеги. Его суть – в прояснении динамики субъективного опыта, включая целостность сознания, посредством структурно-диалогического сопряжения интроспекции с экспериментальными методами. При этом субъективное и объективное постоянно уточняют друг друга путем взаимных ограничений.
В этом - первое отличие моего исследования: я не отношу синестезию к восприятию или мышлению, а интегрирую ее в динамику сознания.
Второе вытекает из первого: это - понимание нейробиологической основы синестезии. За физиологический субстрат в ОРС принимаются не иерархические связи путем линейных синаптических разрядов, а фазовая широкомасштабная интеграция посредством разноволновых осцилляций мембранных потенциалов.
Подпороговые осцилляции нейронов предполагают действие всех клеток мозга (в пределе – всей ЦНС) одновременно. Важным становится вычисление динамики или «ландшафтов» осцилляций, по отношению к которым синаптические разряды вторичны. Разная частота осцилляций, их распределение отражают функции и вклад различных ядер мозга.
Так как синестезия опирается на семантику, а проявляется в сенсорной сфере, то и ядра включаются в активацию различные. Задача – выяснить: какие именно и что за роль они играют. В отличие от теорий локального перехлеста, ОРС подразумевает анатомическую множественность и функциональную многоплановость, а не только связь в ассоциативной коре. Самое важное: ОРС смещает фокус исследований, указывая на иной физиологический субстрат - осцилляции - и переменные его динамики: частоту и степень вовлеченности различных ядер мозга.
При таком видении работы мозга нервная деятельность предстает как система со сложной нелинейной динамикой в пределах функционально изменяющихся структур. Это дает, по меньшей мере, три преимущества.
Первое: можно объяснить, почему синестетические реакции переживаются и когда человек фокусирует внимание на символе (букве, цифре и т.д.), и когда он не фокусируется, а держит его на периферии - как часть «фоновых» ощущений. Для синестета, если уж он видит буквы в цвете, цвет «Ю» сохраняется независимо от степени концентрации. Иногда даже происходит обратное: видится боковым зрением или всплывает в памяти что-то фиолетовое и только потом – сама буква.
Второе: нелинейная динамика подразумевает вовлеченность в взаимопереходные, мгновенно (пере)интегрирующиеся группы резонирующих на разных частотах нейронов не только коры, но и глубинных ядер мозга. В ансамбль сознания входят одномоментно, каждая со своей «нагрузкой», все части мозга.
Третье: сознание здесь понимается не статично, а как динамический переход, как протекание деятельности. Синестезия - часть этой динамики.
Еще отличие – то, как рассматривается личностный опыт, необходимый для понимания динамики (о)сознания. Здесь вступает в игру антропология с кросс-культурным анализом «содержания» синестетических символов. Антропология синестезии – часть этнопсихологии восприятия и сенсорной антропологии. Вкратце, она, на мой взгляд, должна заниматься определением потенциально синестезогенных категорий, причинами возникновения синестезии в определенных условиях социализации, влиянием практик социализации на степень и иерархию сенсорных модальностей в «этногнозисе» - привычных способах познания у изучаемого этноса.
Нейрофизиологов, занимающихся синестезией, вероятно, сбивала категориальность и контекстуальность переживаний определенных символов. Непонятно, почему синестезируется чаще алфавит или цифры, но при этом другие значки на письме синестезию не вызывают. Кроме того, если для синестета цифра «3» синяя, а буква «з» желтая, при одинаковом написании решающую роль будет играть контекст (в слове «МУ3ЫКА» - значок будет желтым, а в примере «2+3=5» - синим).
С другой стороны, синестезия никогда не произвольна в полной мере. Это не позволяет отнести её лишь к особенностям коры, отвечающей за более-менее свободную ориентировку. Отдадим должное: Лурия указал на глубинный генезис синестезии как функцию «верхнего ствола и подкорковых образований». До сих пор из-за ограниченности техники это не подтверждено, но и не опровергнуто.
Моя модель не стремится выявить «точку синестезии» в мозге: такие решения применительно к ЦНС слишком тривиальны. Здесь не совсем продуктивна даже дилемма «структура-функция», т.к. функция – в изменении структуры. ОРС рассматривает синестезию строго под углом нейродинамики.
Упрощая, скажу: ОРС указывает на особенность нелинейного взаимодействия функциональных систем мозга. Системы, вовлеченные в модель ОРС, - это таламо-кортикальная система, система связи таламуса и базальных ядер, а также проекции между обеими системами и корой больших полушарий.
В еще более доступной форме этот механизм можно сравнить с импринтингом. Такая физиология работы мозга присуща, на мой взгляд, всем людям как основа фундаментальных категорий их существования в культуре.
Категориальное переживание нигде не начинается и не заканчивается: сознание не имеет «швов» и «обрывов». Но у синестета этот механизм реализует более очевидную категорию. Ребенок, преждевременно для себя сталкивающийся с навыком чтения или пониманием музыки, переживает то, что можно назвать семантическим шоком. Вдумаемся: и музыка, и чтение – это категории как бы двойной абстракции. Абстрактные элементы складывают абстрактные смыслы, с долей условности относящиеся к непосредственным необходимостям ребенка. Мозг человека чрезвычайно пластичен, и в ответ на смысловую перегрузку он генерирует компенсаторное физиологическое состояние. Ребенку-синестету неизвестно, должен он чувствовать цвет букв и вкус речи или нет. Если эти качества незначимы для него функционально (пусть «красные конфеты вкуснее», но не красные таблетки), то они остаются за пределом его активного внимания. И именно это переживание – субъективная «сцепленность» смысла и впечатления – закрепляется и даже начинает помогать ребенку оконкречивать сверх-абстрактные категории. Позже он узнает, что его восприятие не универсально, но синестезия - наша плата за гибкость нервной системы.
«З-С»: Но почему символ вообще сопровождается цветом, вкусом, положением в пространстве? Что за «кисточка» его красит?
А.С.-Д.: ОРС объясняет это своим третьим положением – резонансом. В случае макрокатегорий: «доброта», «совесть», «опасность»... - он обычно переживается как непредсказуемая ситуация, которая, возможно, потребует дополнительных действий, т.е. – как эмоция. У синестета этот «резонирующий контур» захватывает те осцилляционные ландшафты, которые в других моментах переживания задействованы - в случае графемно-цветовой синестезии - в интерпретации цвета или других сенсорных качеств.
Подчеркну: сопровождающие ощущения – это производные, «побочные продукты» работы мозга. До определенной поры у них нет аналогов в непосредственном восприятии ребенка-синестета. Они понимаются им как бы «обратным числом»: все мы когда-нибудь удивлялись наличию у себя двух рук, каждая о пяти пальцах. Но ведь это не значит, что до этого у вас их не было.
Для понимания работы мозга в этом нет ничего необычного. Возьмем абстрактные категории западной культуры - скажем, «глубоко (чувствовать)» или «низко (поступать)». Никого не удивит, что они вообще существуют. А ведь это - явная иллюзия, но переживается она почти на физиологическом уровне: проследите за жестами говорящего. Вопрос о сопровождающих синестетических ощущениях должен звучать иначе: почему мозг синестета трактует эти самопроизводные реакции как некое качественное впечатление – цвет, прикосновение и т.д.?
В комплексе навыка восприятия может доминировать определенный канал. В западной цивилизации это чаще зрение. Конечно, не исключены синестетические ощущения, которые реализуются в недоминантных модальностях. Некоторые синестеты связывают звуки речи со вкусом, некоторые слышат наблюдаемые движения и т.д. Все может зависеть и от особенностей организма, от модальности, на которую он опирается во взаимодействии со средой. Когда синестет узнает, что его восприятие сугубо индивидуально, навык уже сформирован на таком уровне интеграции, который невозможно скорректировать произвольно. Это как эмоциональная реакция. Взаимодействия культуры и физиологии вырабатывают у нас свойства внимания, избегания и склонности. Поэтому синестезия – как счастье: несмотря на чувственную конкретность, механизм её проявления не может быть осознан полностью.
http://www.znanie-sila.su/?issue=zsrf/issue_3.html&r=1
Начало - здесь
«Знание-Сила»: В чем состоит, по-вашему, коренное не(до)понимание феномена синестезии - и массовым сознанием, и научным сообществом?
А. Сидоров-Дорсо: Прежде всего, есть две противоположные трактовки. Та, что укоренилась в массовом сознании, смешивает синестезию эксплицитную (врожденную, явную) и имплицитную (потенциальную, творческую).
Врожденная - непроизвольна и четко закономерна. Ее обладателей принято называть синестетами. В какой мере она генетически наследуется – пока не вполне понятно: влияние среды может оказаться значительным, а набор ответственных генов - слишком общим. В отечественной науке этот тип было принято называть «патологическим» или «клиническим». Но такая терминология вводит в заблуждение: особых препятствий такая синестезия, по признаниям многих синестетов, не создает.
Правда, и термин «эксплицитная» надо употреблять не без оговорок. Ведь синестезии, вызванные травмами, психотропными веществами, гипнозом, тоже в известной степени непроизвольны - хотя и отличаются по проявлениям и следуют другим закономерностям.
С синестезией «имплицитного» типа - проще. Пока она известна лишь по описаниям, поэтому и разногласия о ней так масштабны и субъективны, что до коллективных баталий за истину не доходит. Связана ли она с эксплицитной – вопрос открытый и важный. Делать вид, не доказывая, что они прямо связаны – только пускать пыль в глаза. Некоторые соответствия уже открыты: например, Лоренсом Марксом, интервью с которым можно прочесть на сайте сообщества.
Произвольный тип синестезии считается универсальным свойством психики человека. Б.М. Галеев называл ее видом невербального мышления, проявляющимся в межчувственных ассоциациях. Так, большинству из нас понятны метафоры «кислая мина» или «воздушный вкус». Но механизм ассоциирования по качеству, предложенный Галеевым, не объясняет полностью психологическую основу произвольной синестезии. Непонятно, по каким субъективным критериям происходит узнавание сходства в «системе координат» человека, если до этого он сравниваемые предметы в один ряд никогда не ставил.
Тем не менее, каждому из нас - при условии, что мы принадлежим одной культуре - синестетические образы доступны в полной мере. До этого момента с исследователями от эстетики и психологии можно согласиться: синестезия – банальный познавательный механизм. Но вот парадокс: СМИ подают как универсальный тип эксплицитную, непроизвольную синестезию, и поэтому любой случай синестезии воспринимается как некая запредельная способность, дар и диковинка. А поскольку такие случаи редки, стереотип закрепляется.
Термины «эксплицитный» - явный и «имплицитный» - скрытый подчеркивают лишь различие в способах переживания. Что же до терминов «непроизвольный»/«произвольный», то условность такого деления отражает философскую дилемму свободы воли. Да, «эксплицитная» синестезия больше тяготеет к непроизвольности - проявлению без ведома субъекта. Но и автор, использующий синестетические образы якобы произвольно, до конца не объяснит, почему его мысль развивается именно в данном направлении и чем обусловлено постоянство его стиля.
Врожденность синестезия также спорна. Тем более, что речь идёт исключительно о культурных явлениях, которые сопровождаются синестетическими переживаниями. В самом деле: насколько «врождены» понятия «цифр», «букв», «музыки»? С другой стороны, как можно, признавая имплицитную синестезию «благоприобретенной», указывать на её универсальный характер?
Увы, виды синестезий смешивают и ученые. Впрочем, последние тяготеют к иному заблуждению. Так, существует строгое разграничение: ученые-нейрофизиологи, - скажем, Ричард Сайтовик, Эдвард Хаббард или Александр Лурия - сосредоточиваются на объективно измеримых проявлениях и изучают то, что такому тестированию лучше поддается. То есть, эксплицитную синестезию, проявляющуюся с подконтрольным автоматизмом - когда испытуемому-синестету предъявляют стимул, который неизменно вызывает у него синестетическую реакцию: смотришь на букву «Щ» - видишь бордовый. Это вполне реально поймать и на томографии.
Гуманитарий же, лингвист или культуролог, смотрит на глобальные взаимодействия человека и мира, применяя диахронные описательные методы - те, что сосредотачиваются на развитии какого-то одного явления и трактует его постфактум. Увы, такой исследователь пасует перед «микромиром» психики, которая развивается во времени во всей своей совокупности, синхронно. Но эксперименты показывают: для проявления эксплицитной синестезии первостепенное значение также имеют семантика и контекст (для художественной синестезии такую роль играет культура как коллективный опыт порождения и узнавания новых смыслов). Поэтому многообещающим выглядит синхронное выделение некоторых динамических характеристик и прослеживание их онтогенетического развития.
Оба подхода к синестезии – смешение и разграничение – по-моему, упускают из вида суть синестезии, которую можно сформулировать как двойной вопрос. С одной стороны: что делает некоторые категории человеческого сознания чувственно – т.е. помимо нашей воли - самодостаточными? С другой: какой механизм лежит в изменении этой самой «самодостаточности категорий»?
Какой бы сложной ни была категория, в виде соотношения она существует только в нас. Это наш опыт взаимодействия с миром, выражающийся как чувственно самодостаточный навык восприятия. Произвольно-творческая синестезия выявляет не связь предметов в действительности, не ассоциацию, а мое активное желание системности через создание нового смысла, существующее в каждом моменте сознания до-предметно.
В своих исследованиях я в эвристических целях не разделяю имплицитную и эксплицитную синестезию. Но я эти проявления и не смешиваю. На мой взгляд, чтобы раскрыть механизм синестезии, надо изучать различие проявлений, саму разницу между типами проявления синестезий. Может быть, это различие способно пролить свет на динамические аспекты культуры, творчества и сознания. Такое соединение нейробиологического и антропологического ракурсов я и стремлюсь использовать.
«З-С»: Кто и как впервые обратил на синестезию исследовательское внимание? Как видели ее первопроходцы темы?
А.С.-Д.: Первый, кого можно вспомнить – Аристотель: он обратил внимание на некое общее чувство и на активное соединение звука и цвета посредством языка как, по его мнению, духовной сферы. Позже Ньютон, Гете и Луи-Бертран Кастель (французский математик, изобретатель первого цвето-музыкального органа) пытались сопоставить звуковые гаммы и цветовые палитры и сформулировать принципы их соответствия на основе законов своих натурфилософских учений, реализуя типично западные перцептивные конструкты в их предпочтительной для нас связи.
Размышляя о закономерностях ощущений, цвето-звуковые соответствия обсуждали Локк, Лейбниц и Дидро. Первые психологические и физиологические - исследования проводили упомянутые Вами немецкие физики Георг Сакс, Густав Теодор Фехнер и английский психолог и антрополог Фрэнсис Гальтон. Сакс сам был многоаспектным синестетом - его восприятие окрашивало алфавит, цифры, даты, названия городов и звуки музыкальных инструментов, - что он подробно изложил в своей диссертации. Описательные компендиумы Фехнера (1870-е) и Гальтона (1880-е) указали на масштаб и разнообразие явления.
Уже первые психофизиологи отличали непроизвольные реакции от образной ассоциативности, но термина «синестезия» тогда еще не было. Его предшественниками были «синопсия», «фотизм», «цветной слух». Этот последний оборот синестет Владимир Набоков применял к своему восприятию цвета и вкуса букв. Слово «синестезия» появилось в 1892 году в работе французского критика Жюля Милля. Вскоре его закрепляет в эстетике (!) Виктор Сегален, оспаривавший взгляд Макса Нордау об атавистической природе межсенсорного восприятия и утверждавший, что синестезия – эволюционный шаг вперед.
В эпоху бихевиоризма синестезия выпала из фокуса изучения, ибо полагалась на самоотчет и интроспекцию – методы, не совпадающие с идеологией этого направления. В России таких шараханий не было. После обзорных статей Николая Осиповича Ковалевского и Павла Петровича Соколова в конце ХIХ века к синестезии обращались Иван Дмитриевич Ермаков, Сергей Васильевич Кравков, Иосиф Моисеевич Фейгенберг и Александр Романович Лурия.
Александр Романович несколько десятилетий общался с синестетом-мнемонистом Ш. Результатом стала в 1968 году «Маленькая книжка о большой памяти (Ум мнемониста)». Зарубежные исследователи синестезии знают её почти наизусть. По крайней мере, как мне кажется, все они её вольно или невольно цитируют.
Вклад Лурии в понимание явления огромен. Прежде всего, он указал, что синестезия связана с глубинными областями мозга. При отсутствии компьютерных томографий мозга это было невероятным открытием. Впрочем, и описание синестета Шерешевского во всей многоплановости его восприятия было необычно на фоне «квази-объективных» подходов лабораторно-реактивного наследия Б.Ф. Скиннера. Ведь с 30-х до начала 70-х число публикаций по синестезии в профессиональных изданиях упало с сотен до считанных десятков.
Внутренний мир был не в чести и в советской психологии. Его самостоятельные (читай: непредсказуемые) проявления, не согласовавшиеся с доктриной «нервизма» - идеологизированного варианта учения Ивана Павлова, -не попадали в сферу научного внимания. Задвинули в долгий ящик результаты исследования Лурии в Узбекистане, которые он провел еще в 1930-х с целью определить влияние культуры на познавательные процессы.
«З-С»: Какие основные подходы к предмету сложились в ходе исследований? Достигнуто ли единство в его понимании?
А.С.-Д.: Увы, свести предмет исследования в одно целое очень трудно. Парадоксально, но здесь предмет должен создавать свой метод, а если происходит наоборот, то метод как будто создает предмет – точнее, два предмета: получается как бы две синестезии. И это вместо того, чтобы изучать – как, по-моему, следовало бы - разные проявления одного до некоторого момента процесса. Такое происходит во всех направлениях: в нейрофизиологии, филологии и философии, точнее, в теории познания.
Единственная точка соприкосновения – понимание синестезии как межсенсорного взаимодействия, то есть кросс-модального гештальт-переноса, при котором один чувственный образ (например, улавливаемый слухом) обнаруживает связь с другой (тактильной) модальностью. Но можно возразить: при восприятии букв или цифр в цвете такого переноса не происходит! Где, скажем, в количественном значении цифры «4» качественность синего цвета? Также ни один синестет не ответит, почему категория цифр системно вызывает у него ощущение именно цветов. С другой стороны, такой известный пример синестетичности восприятия, как ассоциирование высоких звуков со светлыми тонами, – это культурный конструкт (и в системе Аристотеля оно было обратным общепринятому сегодня), а не психофизиологическая реальность.
«З-С»: В интернете упоминаются в основном англоязычные исследования синэстезии. Как обстоят дела в нашем отечестве?
А.С.-Д.: После Лурии отечественная нейропсихология, похоже, утратила интерес к синестезии. На последней международной конференции в Гранаде (Испания) от России не было ни одного участника.
Зато у филологов возрос интерес к синестезии имплицитной. Я бы связал это с кризисом референции: формула Соссюра «знак-значение-означаемое» исчерпала объяснительную силу (как когда-то была исчерпана парадигма бихевиоризма «стимул-реакция»). Становится ясно, что функционирование языка – ситуационное порождение смысла – основано как раз на разрушении этого тождества, поэтому такие термины, как «синестезия», «концепт» или «перенос» работают костылем в стыдливо-полулегальном психологизаторстве современных лингвистов.
«З-С»: И, наконец, ваше место на этой «карте»: что принципиально нового вы надеетесь внести в видение синэстезии?
А.С.-Д.: Синестезия – сложнейшее культурное, психологическое и нейрофизиологическое явление, и я полагаю - во многом вслед за проф.Галеевым, - что для ее изучения необходим арсенал многих наук. Мне видится продуктивной связь трех дисциплин: антропологии, феноменологии и нейробиологии.
Моя модель получила название осцилляционно-резонансного соответствия, ОРС (OSM – Oscillatory Supervenience Model). В её основе – метод нейрофеноменологии, зачатки которого можно обнаружить у А.Р. Лурии, в том его виде, который сформулировал биолог Франсиско Варела и его коллеги. Его суть – в прояснении динамики субъективного опыта, включая целостность сознания, посредством структурно-диалогического сопряжения интроспекции с экспериментальными методами. При этом субъективное и объективное постоянно уточняют друг друга путем взаимных ограничений.
В этом - первое отличие моего исследования: я не отношу синестезию к восприятию или мышлению, а интегрирую ее в динамику сознания.
Второе вытекает из первого: это - понимание нейробиологической основы синестезии. За физиологический субстрат в ОРС принимаются не иерархические связи путем линейных синаптических разрядов, а фазовая широкомасштабная интеграция посредством разноволновых осцилляций мембранных потенциалов.
Подпороговые осцилляции нейронов предполагают действие всех клеток мозга (в пределе – всей ЦНС) одновременно. Важным становится вычисление динамики или «ландшафтов» осцилляций, по отношению к которым синаптические разряды вторичны. Разная частота осцилляций, их распределение отражают функции и вклад различных ядер мозга.
Так как синестезия опирается на семантику, а проявляется в сенсорной сфере, то и ядра включаются в активацию различные. Задача – выяснить: какие именно и что за роль они играют. В отличие от теорий локального перехлеста, ОРС подразумевает анатомическую множественность и функциональную многоплановость, а не только связь в ассоциативной коре. Самое важное: ОРС смещает фокус исследований, указывая на иной физиологический субстрат - осцилляции - и переменные его динамики: частоту и степень вовлеченности различных ядер мозга.
При таком видении работы мозга нервная деятельность предстает как система со сложной нелинейной динамикой в пределах функционально изменяющихся структур. Это дает, по меньшей мере, три преимущества.
Первое: можно объяснить, почему синестетические реакции переживаются и когда человек фокусирует внимание на символе (букве, цифре и т.д.), и когда он не фокусируется, а держит его на периферии - как часть «фоновых» ощущений. Для синестета, если уж он видит буквы в цвете, цвет «Ю» сохраняется независимо от степени концентрации. Иногда даже происходит обратное: видится боковым зрением или всплывает в памяти что-то фиолетовое и только потом – сама буква.
Второе: нелинейная динамика подразумевает вовлеченность в взаимопереходные, мгновенно (пере)интегрирующиеся группы резонирующих на разных частотах нейронов не только коры, но и глубинных ядер мозга. В ансамбль сознания входят одномоментно, каждая со своей «нагрузкой», все части мозга.
Третье: сознание здесь понимается не статично, а как динамический переход, как протекание деятельности. Синестезия - часть этой динамики.
Еще отличие – то, как рассматривается личностный опыт, необходимый для понимания динамики (о)сознания. Здесь вступает в игру антропология с кросс-культурным анализом «содержания» синестетических символов. Антропология синестезии – часть этнопсихологии восприятия и сенсорной антропологии. Вкратце, она, на мой взгляд, должна заниматься определением потенциально синестезогенных категорий, причинами возникновения синестезии в определенных условиях социализации, влиянием практик социализации на степень и иерархию сенсорных модальностей в «этногнозисе» - привычных способах познания у изучаемого этноса.
Нейрофизиологов, занимающихся синестезией, вероятно, сбивала категориальность и контекстуальность переживаний определенных символов. Непонятно, почему синестезируется чаще алфавит или цифры, но при этом другие значки на письме синестезию не вызывают. Кроме того, если для синестета цифра «3» синяя, а буква «з» желтая, при одинаковом написании решающую роль будет играть контекст (в слове «МУ3ЫКА» - значок будет желтым, а в примере «2+3=5» - синим).
С другой стороны, синестезия никогда не произвольна в полной мере. Это не позволяет отнести её лишь к особенностям коры, отвечающей за более-менее свободную ориентировку. Отдадим должное: Лурия указал на глубинный генезис синестезии как функцию «верхнего ствола и подкорковых образований». До сих пор из-за ограниченности техники это не подтверждено, но и не опровергнуто.
Моя модель не стремится выявить «точку синестезии» в мозге: такие решения применительно к ЦНС слишком тривиальны. Здесь не совсем продуктивна даже дилемма «структура-функция», т.к. функция – в изменении структуры. ОРС рассматривает синестезию строго под углом нейродинамики.
Упрощая, скажу: ОРС указывает на особенность нелинейного взаимодействия функциональных систем мозга. Системы, вовлеченные в модель ОРС, - это таламо-кортикальная система, система связи таламуса и базальных ядер, а также проекции между обеими системами и корой больших полушарий.
В еще более доступной форме этот механизм можно сравнить с импринтингом. Такая физиология работы мозга присуща, на мой взгляд, всем людям как основа фундаментальных категорий их существования в культуре.
Категориальное переживание нигде не начинается и не заканчивается: сознание не имеет «швов» и «обрывов». Но у синестета этот механизм реализует более очевидную категорию. Ребенок, преждевременно для себя сталкивающийся с навыком чтения или пониманием музыки, переживает то, что можно назвать семантическим шоком. Вдумаемся: и музыка, и чтение – это категории как бы двойной абстракции. Абстрактные элементы складывают абстрактные смыслы, с долей условности относящиеся к непосредственным необходимостям ребенка. Мозг человека чрезвычайно пластичен, и в ответ на смысловую перегрузку он генерирует компенсаторное физиологическое состояние. Ребенку-синестету неизвестно, должен он чувствовать цвет букв и вкус речи или нет. Если эти качества незначимы для него функционально (пусть «красные конфеты вкуснее», но не красные таблетки), то они остаются за пределом его активного внимания. И именно это переживание – субъективная «сцепленность» смысла и впечатления – закрепляется и даже начинает помогать ребенку оконкречивать сверх-абстрактные категории. Позже он узнает, что его восприятие не универсально, но синестезия - наша плата за гибкость нервной системы.
«З-С»: Но почему символ вообще сопровождается цветом, вкусом, положением в пространстве? Что за «кисточка» его красит?
А.С.-Д.: ОРС объясняет это своим третьим положением – резонансом. В случае макрокатегорий: «доброта», «совесть», «опасность»... - он обычно переживается как непредсказуемая ситуация, которая, возможно, потребует дополнительных действий, т.е. – как эмоция. У синестета этот «резонирующий контур» захватывает те осцилляционные ландшафты, которые в других моментах переживания задействованы - в случае графемно-цветовой синестезии - в интерпретации цвета или других сенсорных качеств.
Подчеркну: сопровождающие ощущения – это производные, «побочные продукты» работы мозга. До определенной поры у них нет аналогов в непосредственном восприятии ребенка-синестета. Они понимаются им как бы «обратным числом»: все мы когда-нибудь удивлялись наличию у себя двух рук, каждая о пяти пальцах. Но ведь это не значит, что до этого у вас их не было.
Для понимания работы мозга в этом нет ничего необычного. Возьмем абстрактные категории западной культуры - скажем, «глубоко (чувствовать)» или «низко (поступать)». Никого не удивит, что они вообще существуют. А ведь это - явная иллюзия, но переживается она почти на физиологическом уровне: проследите за жестами говорящего. Вопрос о сопровождающих синестетических ощущениях должен звучать иначе: почему мозг синестета трактует эти самопроизводные реакции как некое качественное впечатление – цвет, прикосновение и т.д.?
В комплексе навыка восприятия может доминировать определенный канал. В западной цивилизации это чаще зрение. Конечно, не исключены синестетические ощущения, которые реализуются в недоминантных модальностях. Некоторые синестеты связывают звуки речи со вкусом, некоторые слышат наблюдаемые движения и т.д. Все может зависеть и от особенностей организма, от модальности, на которую он опирается во взаимодействии со средой. Когда синестет узнает, что его восприятие сугубо индивидуально, навык уже сформирован на таком уровне интеграции, который невозможно скорректировать произвольно. Это как эмоциональная реакция. Взаимодействия культуры и физиологии вырабатывают у нас свойства внимания, избегания и склонности. Поэтому синестезия – как счастье: несмотря на чувственную конкретность, механизм её проявления не может быть осознан полностью.
Беседовала Ольга Балла
