Настоящее детство и то, что потом помнят, реконструируют и исследуют взрослые, – принципиально разные вещи. Странно, что они вообще знают друг о друге.

Детство – неизвестная, таинственная область, которую покинувший ее взрослый открывает потом всю жизнь – если, конечно, вообще задается такой целью. А задается, согласитесь, редко: все-таки исследования детства – психологические ли, культурные ли – задача очень частная, они занимают в культуре совсем немного места. У взрослых много других забот.

Так и получается, что взрослые о детстве ничего не знают.

Да на самом деле и не должны. Ну что, что бы они стали делать с этим знанием?

Детство у взрослых – специально для того, чтобы его домысливать. Шлифовать его домысливаниями, как зеркало, и всматриваться в него, и видеть там – что? ( Read more... )

Древние греки совершенно неспроста отводили вину такую большую и важную роль в своей жизни. Как и наши с вами соотечественники, со всеми теми байками, мифами и горькими истинами о русско-советском пьянстве, которых все мы изрядно наслушались и которые не перестанем слышать, пока свет стоит.

И это только кажется, что отношения с алкоголем у благородных эллинов и у завсегдатаев пивной за углом – принципиально разные вещи. Что у первых, дескать, эстетика, культура и вообще дионисийская метафизика, а у вторых дикость, грязь и деградация, и говорить тут не о чем. А вот очень даже есть о чем.

Когда-нибудь (по-моему, давно пора) эмиграция как особый феномен культур, задетых ХХ веком, удостоится отдельного анализа. Нет, вообще-то она описана уже весьма неплохо: историками – на уровне фактов, писателями – на уровне чувств и личных смыслов. Но, видимо, у нас еще впереди осмысление более глубокое. Я бы сказала – антропологическое.

По крайней мере в переизданной недавно большой двухтомной энциклопедии «Культурология», выросшей со времен последнего издания раза, наверное, в три и вобравшей в себя много разного, статьи «Эмиграция» нет, и ее, по моему разумению, очень не хватает. Без этого наше понимание культурных процессов минувшего столетия обречено оставаться принципиально неполным.

Эмиграция таких масштабов, какой была, в частности, русская после революции 1917 года, когда от исчезнувшего мира отламывались целые пласты, – не могла пройти бесследно для самого устройства человеческой сущности.( Read more... )

Современный человек, оказывается, имеет навязчивую склонность во всем видеть насилие. Даже не обязательно как власть других (другого) над ним (или, что более утешительно, его самого над другими), хотя это тоже любимая и хорошо освоенная тема интеллектуалов по меньшей мере с 1960-х годов. Нет, прежде всего как угрозу, разрушение и боль. Как постоянную возможность гибели.

Насилие обнаруживается буквально на каждом шагу. Ладно бы еще, если только в отведенных ему культурой резервациях, вроде боевиков или фильмов ужасов – они в конце концов для того и придуманы. ( Read more... )

Что делает нас – ну, скажем, русскими, москвичами, людьми, родившимися, допустим, в середине шестидесятых, с таким-то детством, образованием, кругом общения, родом занятий?

Нет, не язык. Его можно и забыть как следует, если долго жить в чужой культуре да еще и думать на ее языке. И не ценности с идеалами – они на протяжении одной жизни способны сильно меняться. А вот этот вкус во рту, движение вниз по горлу проглоченного куска...

Как представить раннее детство, поздние шестидесятые – без рогаликов? Они продавались в булочной на Ломоносовском, желтоватые, с блестящей шкуркой. Есть их надо было медленно, разматывая – виток за витком – их сладковатые волоконца. А школьные семидесятые – разве мыслимы без котлет из кулинарии, без кофе со сгущенкой, без яичницы со-всем-подряд, которую мы неизменно сооружали по воскресеньям?

Есть понятия, которые не позволяют жизни распасться. Держат на себе все ее многообразие, сообщают ему единство, цельность, а то даже и смысл иной раз. Благодаря уже одному тому, что существуют в ней.

И происходит это, между прочим, совсем не потому, что они, при всех изменениях этой самой жизни, сами остаются в ней неизменными. Как раз наоборот: их изменения просто неизбежны. Всякий, берущийся толковать такие понятия, непременно нагружает их собственными содержаниями. В конце концов дело доходит до того, что понятие превращается в нечто совершенно неузнаваемое.

Сказать, что тело – навязчивая тема западной мысли в последние два столетия, – практически ничего не сказать. Оно – само ее условие, без него, кажется, мысль – по крайней мере опять-таки западная – давно уже не отваживается мыслить самое себя.

Самое удивительное, что тематика тела и всяких связанных с ним, реальных и предполагаемых, теоретических возможностей по сию пору сохраняет привкус новизны и даже некоторой дерзости, хотя, согласитесь, в возрасте полутора сотен лет быть новым несколько затруднительно. Чтобы оставаться в статусе открытия, «тело» и «телесность» изобретают себе все новые и новые символы, обнаруживают себя во все более неожиданных областях бытия. Вот уже и язык с социальностью вполне освоены как продолжения и порождения тела. То ли дальше будет!

Кажется, чтобы нечто естественное, едва ли не разумеющееся само собой стало для человека по-настоящему убедительным – да что убедительным! – даже, наверное, хоть сколько-нибудь интересным, человек должен его придумать.

Я уж не говорю о том, что вымышленное никогда не подведет – это только настоящее, оно же природное, капризничает, ускользает, ставит нам условия и вообще ведет себя как ему вздумается. Чтобы укротить вещь и подчинить ее себе – по крайней мере достичь известной уверенности в том, что мы ее подчинили, – ее надо как следует истолковать, проинтерпретировать. То есть опять же – придумать.

В этом смысле исключительно показательна культурная судьба такого, казалось бы, простого и, как правило, физиологически несомненного явления, как принадлежность человека к одному из Богом данных полов. ( Read more... )