Время сновидений. Часть 1
Sep. 25th, 2011 11:57 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
gertmanОльга Балла
Время сновидений. Часть 1
Первое сентября. - № 15. - 2011. - http://ps.1september.ru/view_article.php?ID=201101524
Давным-давно, летом 1989-го, на своем 24-м году, идучи очередной обыкновенный раз через архетипический двор своего архетипического дома, я вдруг поймала себя на чувстве того, что детство наконец стало чем-то отдельным от меня и что переживание мира тогда, оказывается, было совсем другим. Пораженная этим открытием, я принялась писать не то чтобы воспоминания, но реконструкцию тогдашнего восприятия всего под (украденным у австралийских аборигенов) названием «Dreamtime», «Время Сновидений». Эта реконструкция так и осталась в набросках.
Позаимствуем у нее название – и начнем сначала.
До всего. Движение
Первые воспоминания скорее всего из самых первых месяцев жизни: по крайней мере устойчиво кажется, будто помню ветки деревьев над собой, лежащей в коляске, которую везут (вид явно из положения лежа: деревья без листьев, серое небо. Осень 1965-го? Весна 1966-го?). Может быть, эта картинка затесалась мне в память откуда-то еще – не настаиваю, – но неизменно всплывает в ней как первая.
Все ранние воспоминания связаны с движением: несут по комнате на руках – комната большая, полутемная, свет откуда-то снизу (настольная лампа?) медленно поворачивается вокруг. Учусь ходить: паркет покачивается перед глазами. Водят на «шлейке»: коричнево-блестящей (устойчиво ассоциируется с шоколадом, причем несколько расплавленным, липким, избыточно сладким: такого цвета звук «щ»). На винтиках, которыми крепятся к шлейке «поводки», украшения в виде цветков с круглыми лепестками: толстых, тугих, слоящихся на ощупь. Чувство первых, неустойчивых, обрывающихся в ничто шагов неотделимо от этой ощупи: островка устойчивости.
Крупное
Есть у меня такая не до конца прояснившаяся внутренняя формулировка, что дети, особенно совсем маленькие, видят мир с изнанки – с той его стороны, куда крепятся ниточки, где вяжутся узелки, – и видят эти узелки, путаницу ниток, а взрослые выходят на поверхность и видят картинку в целом, но узелков и путаницы уже, как правило, не чувствуют. Очень помню фактуру мира – его ближайших ко мне участков, конца шестидесятых. Помню себя как поднесенное к этой фактуре увеличительное стекло. Все маленькое было близко, крупно, серьезно: рубчик на ткани, точки узора на обоях, волокна древесины, песчинки, камушки, пуговицы.
Теперь, когда от детства (раннего, дошкольного) меня отделяют четыре десятилетия, оно помнится как соприкосновение – в каждом бытовом действии и жесте – с бытием вообще, с самой субстанцией бытия. Этого и формулировать было не надо, это и так чувствовалось, и – как по крайней мере кажется – я сию минуту помню: вместе с каким-нибудь куском хлеба откусываешь часть самого бытия, и его вкус – прямое и серьезное свидетельство об устройстве мира. Такое свидетельство – все, что с тобой происходит. Все важно – и все имеет отношение к тебе как к точке существования. Каждая мелочь свинцово-тяжела от сгущения в ней мирообразующих сил. Тайными силами бытия пахнут свежераскрывшиеся майские листья, улица после дождя, внутренность чужого подъезда (как страшно!).
Все крупно, потому что близко. И все – хоть немного да страшно: ни о чем никогда не знаешь вполне, чем оно обернется.
Жуткое. Первовещи и первочувства
Детство – чувство реальной волшебности мира. Двоемирия, насколько помнится, в нем нет: мир один, но он волшебен и непредсказуем насквозь и в каждой своей точке. Из каждой точки могут вести – да и ведут – темные ходы Неизвестно Куда.
Эта волшебность если и радостна, то в последнюю очередь. Она уж точно не легка и прежде всего скорее жутковата.
Что угодно может обернуться чем угодно. Любое твое собственное, даже незначительное, движение может повлиять на жизнь, и никогда не знаешь как. Текучесть, пластичность всего и одновременно – вечность: все Только Такое, Каким и Может Быть. Сама сущность вещей смотрит на нас глазами Шкафа, Двери, Вешалки, Газовой Плиты. Вещи, случайно встретившие нас в Начале Времен, превращаются в архетипы вещей, в первопринципы.
В детстве было два очень сильных всеобразующих чувства, которые при кажущейся своей противоположности друг другу не соперничали, а существовали рядом, даже не в разных пластах – в одном.
Первое – страх перед миром (точнее, чувство того, что случиться может все-что-угодно, и это «что-угодное» с высокой вероятностью будет страшно, причем как-то очень неконкретизованно – и крупно-страшно, что-то вроде: «ОНО меня погубит»).
Второе – чувство ориентированности мира на меня. Все имело ко мне отношение – и свет, и туман, и темнота, и сырость, и кирпичная кладка случайной стены. Все говорило мне – всем собой – что-то важное (не экстатически важное, а буднично и объемлюще важное). Туман за окном был такой же частью личного бытия, как комната, стол, окно. И все было живым. Тот же туман чувствовал. Не то что меня (хотя и меня тоже), но вообще.
Но из этих двух страх был все-таки самым первым.
Все другие чувства – потом. Они образуются как защитная оболочка черной дыры внутри, совпадающей с черной дырой самого мироздания. Человек – пустота (живая и страшная), обрастающая такими оболочками. Первое движение мира – выскальзывание из-под ног, мягко необратимое движение его вниз – в сторону – в никуда. Твердость, устойчивость, хоть какие-то их начатки – потом, и всегда – с памятью об этом перводвижении. Оно всегда отзывается в критические моменты, когда с таким тщанием наработанные защитные механизмы ослабевают и ты узнаешь его как свою страшную прародину.
Магическое. Близнечества
Два первопринципа бытия, два его первоорганизующих начала – «близнечества», как внутри себя называлось издавна, еще до всякого Леви-Стросса: Красное и Зеленое, Горячее и Холодное, Светлое и Темное, Сухое и Влажное, Высокое и Глубокое. Красные Дома в Москве и отрезок Ярославской дороги от вокзала до станции «Челюскинская» и окрестности станции.
Легко понять, что это не имеет отношения ни к «красоте», ни к «удобству», ни вообще к степени «правильности» устройства жизни в этих местах.
Во всех местах за пределами этих пространств бытие кажется заведомо более легковесным. Хоть чуточку – но всегда. В нем нет этого жутковатого, вниз тянущего внутреннего магнита, который есть здесь и сейчас.
Грань между бытием и небытием здесь тоньше, чем где бы то ни было. Здесь все вылеплено из еще не дифференцированной первоматерии бытия, и «материал все время чувствуется». А частички небытия к нему, конечно, примешаны в большом количестве.
Эти пространства всеми собой, гулко и вразнобой гудящими голосами, вызывали меня из небытия. Я слышу их до сих пор. И именно поэтому места детства имеют отношение и к самому небытию: они – пограничье, они были той областью, которую я некогда, жизнь назад, пересекала, переходя из небытия в бытие, из тени в свет.
Они магичны, чем бы ни были, здесь дело не в качестве, но исключительно в статусе. Эти пространства – точная и единственная форма моего полного, или почти, соприкосновения с таинственной основой жизни; в этом смысле в них есть что-то столь же насыщающее силой, сколь и жутковатое. Они завораживают. Это места, где значителен и архетипичен каждый предмет, если он изначален. Где жизнь и смерть – как в раннем детстве – присутствуют не просто одновременно, но в нерасторжимом единстве друг с другом, где они – одно.
Ну как можно в таких местах жить беззаботно, «просто так», как в любых других? Нельзя, конечно. Там избыток полноты – тяжелой, тягучей, холодной и темной, как подземная вода. (Это относится, по моему чувству, только к раннему детству – лет с девяти потихоньку светлеет, к одиннадцати-двенадцати выползаем на сушу и начинаем греться на солнышке, пока не грянуло отрочество с его новыми водами, новыми неуютами. Во всяком случае, я вспоминаю свои 11–12 как самые солнечные годы между двумя долгими – но очень разными – пасмурностями.) Там слишком значительно – не расслабишься, там слишком много памяти, которая не дает быть в простоте самой собой сегодняшней и по сравнению с которой я настоящая всегда буду мелкой и недостаточной.
Ездить в такие места – акт магический (поэтому часто – нельзя, даже невозможно). Это всегда (сколько бы ни повторялось!) нырок вглубь, прикосновение к темной основе бытия, к его чувствительному нерву, отчего всегда больно.
Там каждая вещь была не сама по себе, а частью среды, сгустком среды, вне среды не имела не только смысла – самой себя. Каждая там и сегодня словно впервые склубляется из среды и в любой момент готова отступить туда снова – в дремлющую возможность, в полубытие (которое по густоте, по насыщенности потенциями неизмеримо превосходит само бытие – оттого и страшно так: вот он, фоновый страх детства, один из – страх среды, страх непроявленного).
Красное
Красное: жаркое, центральное, изначальное. Место, где я живу и сейчас, имело и имеет собственное имя: Красные Дома. Они в самом деле красные: красный кирпич, яркие белые детали.
Двор был миром. Вернее, не один двор – близнечное двудворье. Особое состояние пространства, мыслимого – мнилось – только здесь, единственного в мире.
Одни из сторон нашего большого двойного двора казались мне «светлыми», другие – «темными»; одни – «высокими», другие – «низкими» и «глубокими»; одни – «сухими», другие – «влажными» (хотя в физической освещенности, в рельефе и в прочих осязаемых характеристиках разницы не было и нет никакой). Они и по сей день – совершенно повседневно – чувствуются именно такими: переживание этого двудворья очень неравномерно.
То, что их – два одинаковых, было одним из самых поражающих впечатлений детства.
Таинственный брат-близнец нашего дома, дом-тень, двор которого в моем чувстве всегда был чуть «темнее» нашего, дом 6 по улице Строителей смотрит на меня в окно. Меня едва ли не с первых проблесков сознания мучительно интриговал тот факт, что он точное, зеркальное повторение нашего, 4-го. Это было живое инобытие – конечно, страшное. Вдруг там и внутри – не оставляла мысль – все повторяет наш дом в точности, но как-нибудь наоборот? Вдруг там живем вторые мы? вторая я?! – с которой я в детстве почему-то очень боялась встретиться. Это чувствовалось глубинно родственным смерти, от которой, от мысли о которой тема близнечества была почему-то неотделима.
До сих пор один из сквозных сюжетов сновидений – дом 6 и его нежданные, вдруг открывающиеся внутренние пространства (и внутренние времена: именно оттуда ведут ходы в пятидесятые, шестидесятые годы, почему-то вдруг в XIX век, в самую глухую и надежную его середину...). Со своими мертвыми я встречаюсь во сне чаще всего именно там.
(Продолжение следует)
Время сновидений. Часть 1
Первое сентября. - № 15. - 2011. - http://ps.1september.ru/view_article.php?ID=201101524
Давным-давно, летом 1989-го, на своем 24-м году, идучи очередной обыкновенный раз через архетипический двор своего архетипического дома, я вдруг поймала себя на чувстве того, что детство наконец стало чем-то отдельным от меня и что переживание мира тогда, оказывается, было совсем другим. Пораженная этим открытием, я принялась писать не то чтобы воспоминания, но реконструкцию тогдашнего восприятия всего под (украденным у австралийских аборигенов) названием «Dreamtime», «Время Сновидений». Эта реконструкция так и осталась в набросках.
Позаимствуем у нее название – и начнем сначала.
До всего. Движение
Первые воспоминания скорее всего из самых первых месяцев жизни: по крайней мере устойчиво кажется, будто помню ветки деревьев над собой, лежащей в коляске, которую везут (вид явно из положения лежа: деревья без листьев, серое небо. Осень 1965-го? Весна 1966-го?). Может быть, эта картинка затесалась мне в память откуда-то еще – не настаиваю, – но неизменно всплывает в ней как первая.
Все ранние воспоминания связаны с движением: несут по комнате на руках – комната большая, полутемная, свет откуда-то снизу (настольная лампа?) медленно поворачивается вокруг. Учусь ходить: паркет покачивается перед глазами. Водят на «шлейке»: коричнево-блестящей (устойчиво ассоциируется с шоколадом, причем несколько расплавленным, липким, избыточно сладким: такого цвета звук «щ»). На винтиках, которыми крепятся к шлейке «поводки», украшения в виде цветков с круглыми лепестками: толстых, тугих, слоящихся на ощупь. Чувство первых, неустойчивых, обрывающихся в ничто шагов неотделимо от этой ощупи: островка устойчивости.
Крупное
Есть у меня такая не до конца прояснившаяся внутренняя формулировка, что дети, особенно совсем маленькие, видят мир с изнанки – с той его стороны, куда крепятся ниточки, где вяжутся узелки, – и видят эти узелки, путаницу ниток, а взрослые выходят на поверхность и видят картинку в целом, но узелков и путаницы уже, как правило, не чувствуют. Очень помню фактуру мира – его ближайших ко мне участков, конца шестидесятых. Помню себя как поднесенное к этой фактуре увеличительное стекло. Все маленькое было близко, крупно, серьезно: рубчик на ткани, точки узора на обоях, волокна древесины, песчинки, камушки, пуговицы.
Теперь, когда от детства (раннего, дошкольного) меня отделяют четыре десятилетия, оно помнится как соприкосновение – в каждом бытовом действии и жесте – с бытием вообще, с самой субстанцией бытия. Этого и формулировать было не надо, это и так чувствовалось, и – как по крайней мере кажется – я сию минуту помню: вместе с каким-нибудь куском хлеба откусываешь часть самого бытия, и его вкус – прямое и серьезное свидетельство об устройстве мира. Такое свидетельство – все, что с тобой происходит. Все важно – и все имеет отношение к тебе как к точке существования. Каждая мелочь свинцово-тяжела от сгущения в ней мирообразующих сил. Тайными силами бытия пахнут свежераскрывшиеся майские листья, улица после дождя, внутренность чужого подъезда (как страшно!).
Все крупно, потому что близко. И все – хоть немного да страшно: ни о чем никогда не знаешь вполне, чем оно обернется.
Жуткое. Первовещи и первочувства
Детство – чувство реальной волшебности мира. Двоемирия, насколько помнится, в нем нет: мир один, но он волшебен и непредсказуем насквозь и в каждой своей точке. Из каждой точки могут вести – да и ведут – темные ходы Неизвестно Куда.
Эта волшебность если и радостна, то в последнюю очередь. Она уж точно не легка и прежде всего скорее жутковата.
Что угодно может обернуться чем угодно. Любое твое собственное, даже незначительное, движение может повлиять на жизнь, и никогда не знаешь как. Текучесть, пластичность всего и одновременно – вечность: все Только Такое, Каким и Может Быть. Сама сущность вещей смотрит на нас глазами Шкафа, Двери, Вешалки, Газовой Плиты. Вещи, случайно встретившие нас в Начале Времен, превращаются в архетипы вещей, в первопринципы.
В детстве было два очень сильных всеобразующих чувства, которые при кажущейся своей противоположности друг другу не соперничали, а существовали рядом, даже не в разных пластах – в одном.
Первое – страх перед миром (точнее, чувство того, что случиться может все-что-угодно, и это «что-угодное» с высокой вероятностью будет страшно, причем как-то очень неконкретизованно – и крупно-страшно, что-то вроде: «ОНО меня погубит»).
Второе – чувство ориентированности мира на меня. Все имело ко мне отношение – и свет, и туман, и темнота, и сырость, и кирпичная кладка случайной стены. Все говорило мне – всем собой – что-то важное (не экстатически важное, а буднично и объемлюще важное). Туман за окном был такой же частью личного бытия, как комната, стол, окно. И все было живым. Тот же туман чувствовал. Не то что меня (хотя и меня тоже), но вообще.
Но из этих двух страх был все-таки самым первым.
Все другие чувства – потом. Они образуются как защитная оболочка черной дыры внутри, совпадающей с черной дырой самого мироздания. Человек – пустота (живая и страшная), обрастающая такими оболочками. Первое движение мира – выскальзывание из-под ног, мягко необратимое движение его вниз – в сторону – в никуда. Твердость, устойчивость, хоть какие-то их начатки – потом, и всегда – с памятью об этом перводвижении. Оно всегда отзывается в критические моменты, когда с таким тщанием наработанные защитные механизмы ослабевают и ты узнаешь его как свою страшную прародину.
Магическое. Близнечества
Два первопринципа бытия, два его первоорганизующих начала – «близнечества», как внутри себя называлось издавна, еще до всякого Леви-Стросса: Красное и Зеленое, Горячее и Холодное, Светлое и Темное, Сухое и Влажное, Высокое и Глубокое. Красные Дома в Москве и отрезок Ярославской дороги от вокзала до станции «Челюскинская» и окрестности станции.
Легко понять, что это не имеет отношения ни к «красоте», ни к «удобству», ни вообще к степени «правильности» устройства жизни в этих местах.
Во всех местах за пределами этих пространств бытие кажется заведомо более легковесным. Хоть чуточку – но всегда. В нем нет этого жутковатого, вниз тянущего внутреннего магнита, который есть здесь и сейчас.
Грань между бытием и небытием здесь тоньше, чем где бы то ни было. Здесь все вылеплено из еще не дифференцированной первоматерии бытия, и «материал все время чувствуется». А частички небытия к нему, конечно, примешаны в большом количестве.
Эти пространства всеми собой, гулко и вразнобой гудящими голосами, вызывали меня из небытия. Я слышу их до сих пор. И именно поэтому места детства имеют отношение и к самому небытию: они – пограничье, они были той областью, которую я некогда, жизнь назад, пересекала, переходя из небытия в бытие, из тени в свет.
Они магичны, чем бы ни были, здесь дело не в качестве, но исключительно в статусе. Эти пространства – точная и единственная форма моего полного, или почти, соприкосновения с таинственной основой жизни; в этом смысле в них есть что-то столь же насыщающее силой, сколь и жутковатое. Они завораживают. Это места, где значителен и архетипичен каждый предмет, если он изначален. Где жизнь и смерть – как в раннем детстве – присутствуют не просто одновременно, но в нерасторжимом единстве друг с другом, где они – одно.
Ну как можно в таких местах жить беззаботно, «просто так», как в любых других? Нельзя, конечно. Там избыток полноты – тяжелой, тягучей, холодной и темной, как подземная вода. (Это относится, по моему чувству, только к раннему детству – лет с девяти потихоньку светлеет, к одиннадцати-двенадцати выползаем на сушу и начинаем греться на солнышке, пока не грянуло отрочество с его новыми водами, новыми неуютами. Во всяком случае, я вспоминаю свои 11–12 как самые солнечные годы между двумя долгими – но очень разными – пасмурностями.) Там слишком значительно – не расслабишься, там слишком много памяти, которая не дает быть в простоте самой собой сегодняшней и по сравнению с которой я настоящая всегда буду мелкой и недостаточной.
Ездить в такие места – акт магический (поэтому часто – нельзя, даже невозможно). Это всегда (сколько бы ни повторялось!) нырок вглубь, прикосновение к темной основе бытия, к его чувствительному нерву, отчего всегда больно.
Там каждая вещь была не сама по себе, а частью среды, сгустком среды, вне среды не имела не только смысла – самой себя. Каждая там и сегодня словно впервые склубляется из среды и в любой момент готова отступить туда снова – в дремлющую возможность, в полубытие (которое по густоте, по насыщенности потенциями неизмеримо превосходит само бытие – оттого и страшно так: вот он, фоновый страх детства, один из – страх среды, страх непроявленного).
Красное
Красное: жаркое, центральное, изначальное. Место, где я живу и сейчас, имело и имеет собственное имя: Красные Дома. Они в самом деле красные: красный кирпич, яркие белые детали.
Двор был миром. Вернее, не один двор – близнечное двудворье. Особое состояние пространства, мыслимого – мнилось – только здесь, единственного в мире.
Одни из сторон нашего большого двойного двора казались мне «светлыми», другие – «темными»; одни – «высокими», другие – «низкими» и «глубокими»; одни – «сухими», другие – «влажными» (хотя в физической освещенности, в рельефе и в прочих осязаемых характеристиках разницы не было и нет никакой). Они и по сей день – совершенно повседневно – чувствуются именно такими: переживание этого двудворья очень неравномерно.
То, что их – два одинаковых, было одним из самых поражающих впечатлений детства.
Таинственный брат-близнец нашего дома, дом-тень, двор которого в моем чувстве всегда был чуть «темнее» нашего, дом 6 по улице Строителей смотрит на меня в окно. Меня едва ли не с первых проблесков сознания мучительно интриговал тот факт, что он точное, зеркальное повторение нашего, 4-го. Это было живое инобытие – конечно, страшное. Вдруг там и внутри – не оставляла мысль – все повторяет наш дом в точности, но как-нибудь наоборот? Вдруг там живем вторые мы? вторая я?! – с которой я в детстве почему-то очень боялась встретиться. Это чувствовалось глубинно родственным смерти, от которой, от мысли о которой тема близнечества была почему-то неотделима.
До сих пор один из сквозных сюжетов сновидений – дом 6 и его нежданные, вдруг открывающиеся внутренние пространства (и внутренние времена: именно оттуда ведут ходы в пятидесятые, шестидесятые годы, почему-то вдруг в XIX век, в самую глухую и надежную его середину...). Со своими мертвыми я встречаюсь во сне чаще всего именно там.
(Продолжение следует)
