Город на другую букву
Feb. 18th, 2012 12:14 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
gertmanОльга Балла
Город на другую букву
http://kultinfo.ru/novosti/850/
13 февраля в клубе «Проект ОГИ», в рамках цикла «Перед книгой», Дмитрий Данилов читал избранные отрывки из своего уже, похоже, написанного, но ещё не опубликованного романа – или, как это называет сам автор с его любовью к бесстрастной точности, «большого текста» — «Описание города».
В новом тексте, как читатель, несомненно, уже догадывается, Данилов при помощи своей фирменной «бедной», аскетичной прозы, намеренно — и ощутимым усилием — воздерживающейся от соблазнительных для всякой прозы движений вверх, в стороны и вглубь, осваивает новые территории. На сей раз – совершенно буквально: если, скажем, в «Горизонтальном положении» (2010) он осваивал в качестве объекта описания время, то теперь – пространство. (Как мы знаем, недавно он предпринял тот же эксперимент в отношении одного пространственно-временного единства, да какого – архетипичного в своём роде: стержневой для российского пространственного существования дороги от Москвы до Владивостока по Транссибу, в повести «146 часов», вышедшей в январском номере «Дружбы народов» за этот год.) Теперь объектом даниловского освоения и моделирования был избран некий город в русской провинции – один из областных центров европейской части России, принципиально не названный. Всякий раз, когда на язык просится его имя – хотя бы даже в названии железнодорожных станций – Данилов одёргивает себя и терпеливо произносит: «…описываемый город». Или иронически подмигивает читателю: «город на другую букву».
«…над трибуной гремит речевка, или, как это называют фанаты, заряд: Вперед, наш <название описываемого города>, вперед! Вперед, наш <название описываемого города>, вперед!…»
«…в городе на другую букву жил один выдающийся русский писатель, а рядом с городом на другую букву родился один выдающийся русский поэт. Добровольные пожертвования на памятник выдающемуся русскому поэту собирали в принудительном порядке со всех предприятий и организаций города на другую букву».
То был именно эксперимент (и над собой, и над городом), сознательно выстроенный – роман, как и прежние тексты Данилова, вполне можно считать его протоколом. Суть эксперимента состояла во вращивании избранного города в человека-наблюдателя.
Едва ли не буквально: предстояло добиться того, чтобы город «вошёл» автору «в печёнки» – в самочувствие, в состав очевидностей. Тогда-то, предполагалось, он и может быть по-настоящему описан. Было задумано приезжать туда на протяжении года раз в месяц, дня на два, и осваивать очередной кусок пространства. А всё почему? – Потому, что для концентрации внимания нужны жёстко заданные рамки. Не будем забывать ещё и о таком чётко прослеживаемом здесь элементе культурного наследия, как регулярность ритуала. В работе Данилова с объектами своего внимания, в его терпеливых регулярных повторах очень много ритуального.
Всё вышло в точном соответствии с расписанием. «Начал в январе, – признавался Данилов в своём Живом Журнале, – закончил в декабре». Получилось двенадцать глав – двенадцать «приездов».
В принципе, можно было попробовать отгадать, какой город автор описывает. Так даже было, похоже, задумано. Тем более, что он передаёт свой предмет с максимально возможной скрупулёзностью, разве что — призывая на помощь всю свою мыслимую виртуозность — избегая имён собственных: всяких, вообще (зато обозначая их чрезвычайно внятными намёками). Автор, правда, не настаивал – и свою версию никто из слушателей так и не произнёс, – по крайней мере, так, чтобы все слышали. (А что, в «Новом мире», говорил Данилов, так и не догадались. Ну, если уж в самом «Новом мире»!…) Я, кстати, очень уверенно подозреваю, что это – … Впрочем, стоп. Чего это я буду сразу всё раскрывать? Так неинтересно. Вот выйдет книжка осенью – сами всё и узнаете.
Ну, или не узнаете – а так ли уж, в конечном счёте, это важно? Ведь не в географии тут дело, и задача здесь – не описание быта и нравов, не передача «духа времени» и «гения места».
Речь, скорее, о том, что делает всё это возможным: и «дух времени», и «гения места». О каркасе, на который они натягиваются.
Данилов – исследователь. Естествоиспытатель. Только вот – какого естества? естества чего?
Похоже, что естества самого существования – существования как такового. В том его виде, в каком оно предшествует толкованиям и приписанным ему добавочным смыслам. Человек же, как известно, живёт по преимуществу смыслами, приписанными и добавочными (избыточными, если хотите) – простодушно принимая их за само естество. Более того, без них он чувствует себя как бы в безвоздушном пространстве – задыхается.
Именно такое впечатление может производить проза Данилова – если подойти к ней с типовыми ожиданиями.
Да, ему интересен не город как таковой – с его, допустим, достопримечательностями (хотя хорошо, когда таковые находятся: за них можно при построении описания зацепиться). Он выявляет (скорее выщупывает) структуры «голого», очищенного существования. Не обязательно устойчивые: они могут быть и вполне сиюминутными, преходящими. Случайное в даниловской прозе фиксируется ничуть не менее чутко и терпеливо, чем то, что претендует на громкое звание закономерного, а главное, на равных правах с ним, в одних с ним интонациях. (Кстати, может быть, поэтому – а не только в силу персональных пристрастий – мне показалось, что в чтении даниловской прозы вслух, живым, полным обертонов голосом – а голос у Данилова яркий! – есть что-то невозможное. Это, думалось, проза для восприятия её умом, глазами – в общем, какой-то такой частью человека, которая отвечает за понимание абстрактного. Она ведь – своего рода чертёж, график; читать её вслух – всё равно, что чертить красками). Он проделывает, в сущности, ту же работу, которую Гуссерль с его феноменологией предпринял некогда в философии.
Данилов предъявляет читателю коренные черты бытия как можно более очищенными от – нет, не от случайного: от тех самых добавочных смыслов, которые так легко вытесняют их в сознании человека. Он эти первоструктуры как бы вытапливает из-под толстой жировой прослойки.
О прозе Данилова говорилось (ещё в связи с «Чёрным и зелёным»), что она – своего рода медитация над избранным предметом. Во всяком случае, перед нами — определённая техника работы с сознанием. Рискну даже сказать, духовная практика.
Впрочем, то, что он делает, может быть – и часто бывает – попросту смешно (освобождающее действие отчуждения!). На презентации Данилов намеренно читал в основном такие куски своего Большого Текста, признавая, что там вообще-то есть и много другого. Нормальная ситуация сложной прозы (нет ничего более обманчивого, чем впечатление «простоты» от даниловских текстов): каждый найдёт своё. А ещё лучше – взять да и найти там всё вместе.
Город на другую букву
http://kultinfo.ru/novosti/850/
13 февраля в клубе «Проект ОГИ», в рамках цикла «Перед книгой», Дмитрий Данилов читал избранные отрывки из своего уже, похоже, написанного, но ещё не опубликованного романа – или, как это называет сам автор с его любовью к бесстрастной точности, «большого текста» — «Описание города».
В новом тексте, как читатель, несомненно, уже догадывается, Данилов при помощи своей фирменной «бедной», аскетичной прозы, намеренно — и ощутимым усилием — воздерживающейся от соблазнительных для всякой прозы движений вверх, в стороны и вглубь, осваивает новые территории. На сей раз – совершенно буквально: если, скажем, в «Горизонтальном положении» (2010) он осваивал в качестве объекта описания время, то теперь – пространство. (Как мы знаем, недавно он предпринял тот же эксперимент в отношении одного пространственно-временного единства, да какого – архетипичного в своём роде: стержневой для российского пространственного существования дороги от Москвы до Владивостока по Транссибу, в повести «146 часов», вышедшей в январском номере «Дружбы народов» за этот год.) Теперь объектом даниловского освоения и моделирования был избран некий город в русской провинции – один из областных центров европейской части России, принципиально не названный. Всякий раз, когда на язык просится его имя – хотя бы даже в названии железнодорожных станций – Данилов одёргивает себя и терпеливо произносит: «…описываемый город». Или иронически подмигивает читателю: «город на другую букву».
«…над трибуной гремит речевка, или, как это называют фанаты, заряд: Вперед, наш <название описываемого города>, вперед! Вперед, наш <название описываемого города>, вперед!…»
«…в городе на другую букву жил один выдающийся русский писатель, а рядом с городом на другую букву родился один выдающийся русский поэт. Добровольные пожертвования на памятник выдающемуся русскому поэту собирали в принудительном порядке со всех предприятий и организаций города на другую букву».
То был именно эксперимент (и над собой, и над городом), сознательно выстроенный – роман, как и прежние тексты Данилова, вполне можно считать его протоколом. Суть эксперимента состояла во вращивании избранного города в человека-наблюдателя.
Едва ли не буквально: предстояло добиться того, чтобы город «вошёл» автору «в печёнки» – в самочувствие, в состав очевидностей. Тогда-то, предполагалось, он и может быть по-настоящему описан. Было задумано приезжать туда на протяжении года раз в месяц, дня на два, и осваивать очередной кусок пространства. А всё почему? – Потому, что для концентрации внимания нужны жёстко заданные рамки. Не будем забывать ещё и о таком чётко прослеживаемом здесь элементе культурного наследия, как регулярность ритуала. В работе Данилова с объектами своего внимания, в его терпеливых регулярных повторах очень много ритуального.
Всё вышло в точном соответствии с расписанием. «Начал в январе, – признавался Данилов в своём Живом Журнале, – закончил в декабре». Получилось двенадцать глав – двенадцать «приездов».
В принципе, можно было попробовать отгадать, какой город автор описывает. Так даже было, похоже, задумано. Тем более, что он передаёт свой предмет с максимально возможной скрупулёзностью, разве что — призывая на помощь всю свою мыслимую виртуозность — избегая имён собственных: всяких, вообще (зато обозначая их чрезвычайно внятными намёками). Автор, правда, не настаивал – и свою версию никто из слушателей так и не произнёс, – по крайней мере, так, чтобы все слышали. (А что, в «Новом мире», говорил Данилов, так и не догадались. Ну, если уж в самом «Новом мире»!…) Я, кстати, очень уверенно подозреваю, что это – … Впрочем, стоп. Чего это я буду сразу всё раскрывать? Так неинтересно. Вот выйдет книжка осенью – сами всё и узнаете.
Ну, или не узнаете – а так ли уж, в конечном счёте, это важно? Ведь не в географии тут дело, и задача здесь – не описание быта и нравов, не передача «духа времени» и «гения места».
Речь, скорее, о том, что делает всё это возможным: и «дух времени», и «гения места». О каркасе, на который они натягиваются.
Данилов – исследователь. Естествоиспытатель. Только вот – какого естества? естества чего?
Похоже, что естества самого существования – существования как такового. В том его виде, в каком оно предшествует толкованиям и приписанным ему добавочным смыслам. Человек же, как известно, живёт по преимуществу смыслами, приписанными и добавочными (избыточными, если хотите) – простодушно принимая их за само естество. Более того, без них он чувствует себя как бы в безвоздушном пространстве – задыхается.
Именно такое впечатление может производить проза Данилова – если подойти к ней с типовыми ожиданиями.
Да, ему интересен не город как таковой – с его, допустим, достопримечательностями (хотя хорошо, когда таковые находятся: за них можно при построении описания зацепиться). Он выявляет (скорее выщупывает) структуры «голого», очищенного существования. Не обязательно устойчивые: они могут быть и вполне сиюминутными, преходящими. Случайное в даниловской прозе фиксируется ничуть не менее чутко и терпеливо, чем то, что претендует на громкое звание закономерного, а главное, на равных правах с ним, в одних с ним интонациях. (Кстати, может быть, поэтому – а не только в силу персональных пристрастий – мне показалось, что в чтении даниловской прозы вслух, живым, полным обертонов голосом – а голос у Данилова яркий! – есть что-то невозможное. Это, думалось, проза для восприятия её умом, глазами – в общем, какой-то такой частью человека, которая отвечает за понимание абстрактного. Она ведь – своего рода чертёж, график; читать её вслух – всё равно, что чертить красками). Он проделывает, в сущности, ту же работу, которую Гуссерль с его феноменологией предпринял некогда в философии.
Данилов предъявляет читателю коренные черты бытия как можно более очищенными от – нет, не от случайного: от тех самых добавочных смыслов, которые так легко вытесняют их в сознании человека. Он эти первоструктуры как бы вытапливает из-под толстой жировой прослойки.
О прозе Данилова говорилось (ещё в связи с «Чёрным и зелёным»), что она – своего рода медитация над избранным предметом. Во всяком случае, перед нами — определённая техника работы с сознанием. Рискну даже сказать, духовная практика.
Впрочем, то, что он делает, может быть – и часто бывает – попросту смешно (освобождающее действие отчуждения!). На презентации Данилов намеренно читал в основном такие куски своего Большого Текста, признавая, что там вообще-то есть и много другого. Нормальная ситуация сложной прозы (нет ничего более обманчивого, чем впечатление «простоты» от даниловских текстов): каждый найдёт своё. А ещё лучше – взять да и найти там всё вместе.
