Преодоление биографии
Oct. 14th, 2012 04:04 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
gertmanОльга Балла-Гертман
Преодоление биографии
Как человек и небытие прорастают друг в друга
http://www.svobodanews.ru/content/blog/24738674.html?nocache=1
Хуан Гойтисоло. Перед занавесом / Перевод с испанского Н. Матяш. – Тверь: Kolonna Publications, 2012. – 90 с.
Вообще, конечно, лучше всего эта книга читается во второй половине жизни - едва ли не как практическое руководство. Впрочем, счастливым обитателям первой половины тоже наверняка будет интересно: как выглядят, как устроены пространства, по которым им ещё предстоит ходить – в некотором, разумеется, совершенно невообразимом «потом». Словом, это – книга о конце жизни.
«Самый знаменитый испанский прозаик послевоенного поколения», Хуан Гойтисоло на протяжении многих лет был известен как человек максимально социальный: «всегда был в центре политических битв, - сообщает нам аннотация, - и, как и его друг Жан Жене, поддерживал угнетённых. Он боролся с режимом Франко, против «всех разновидностей фундаментализма и национализма», а после поездки в Чечню стал одним из самых влиятельных в Европе сторонников чеченского сопротивления.» Не знаю, для кого как, но для меня эта книга - о том, как социальное вообще и политическое в частности теряет значение. Или о той области, в которой оно его теряет. Оно ещё здесь, ещё помнится и узнаётся – но тает на глазах.
Теперь вступивший в девятое десятилетие своей жизни Гойтисоло пишет о том, как в человеке, шаг за шагом, проступает близкое небытие. Это даже не о старости, но о том, что наступает внутри неё – и после неё. Даже не о смерти как таковой, которая, в конце концов, тоже событие жизни, - а именно о будущем, личном и единственном, отсутствии, несуществовании. О том, как человек и небытие прорастают друг в друга.
Убывание – состояние, ничуть не менее значимое и сильное, чем детство – набирание бытия, - но осмысленное и проговоренное, кажется, не в пример менее подробно. Дискурс убывания, если угодно, в нашей культуре заметно уступает в развитости дискурсу роста. Гойтисоло вносит свой вклад в его разработку. Он не морализирует и даже, по существу, не слишком рефлектирует (я бы сказала, не насилует убывания концепциями): он просто показывает, как это бывает.
Имя героя ни разу не названо, упоминается он неизменно в третьем лице. Перебираются разве что его жизненные обстоятельства – как будто они отслаиваются от него, оставляя на ветру убывания маленькое, незащищённое, безымянное «я» - то самое «я», неотъемлемую принадлежность которого, казалось, составляли ещё совсем недавно. Недавно умершая любимая женщина - именно её уход запускает в герое раскручивающийся маховик убывания – вдруг не для чего, некому стало жить. Утратив её, «неожиданно он понял, что хочет избавиться ото всего. Речь не шла о том, что стало ненужным – с этим он расстался, как только минуло тридцать дней. Теперь избавляться надо было от дорогого, от того, что приходилось отрывать от себя с болью в сердце, - от их общих увлечений. Всегда наступает минута, когда путешествующим на воздушном шаре, чтобы продолжить путь, приходится выбросить за борт балласт. Чем меньше привязанностей он сохранит, чем меньше воспоминаний у него останется, тем легче будет проститься с этим миром и уйти налегке».
Но боль – только начало процесса отделения от бытия, которому предстоит быть долгим. И нет, здесь ничто не обещает лёгкости, хотя отделяется и отдаляется всё: приёмные дети, ещё маленькие, целиком захваченные жизнью; книги, которые он когда-то написал – и теперь, удаляясь, смотрит на них извне; места, в которых он бывал. Как и сам автор, герой книги бывал в Чечне – «ездил в осаждённые города, туда, где шла война, на Кавказ с его варварством и неистовством, великолепно описанными Толстым». Вот и сейчас, уже после всего, он вспоминает, как «ехал в Шатой на дребезжащей машине по разбитой просёлочной дороге», видел чужие смерти – «внизу, под горою, можно было разглядеть БМП и танки, подбитые и сгоревшие во время боя».
Теперь и на собственную жизнь он смотрит всё более вот так – сверху, поднимаясь туда, где дышать всё труднее и труднее. «Беречь было нечего, даже воспоминания стали не нужны.» Прошлое – жгучее, огромное прошлое – «превратилось в цепочку блеклых, застывших образов, как будто их показывали на экране через диапроектор. И отступая всё дальше и дальше во времени, они расплывались, теряли чёткость, делались неузнаваемыми, и тут он был бессилен». Биографические чешуйки отшелушиваются, а радости и беды, правды и лжи, смыслы и бессмыслия, обретения и утраты в них – кто бы мог себе представить – едва ли не уравниваются, поскольку – равно далеки: «Кто это? Всеобщий баловень, ребёнок, которого до войны всегда привозили на лето в семейное поместье, или мальчик, вдруг оставшийся без материнского тепла? Подросток, зачитывавшийся найденными в домашней библиотеке книгами по истории и географии, или воспитанник школы, где отцы-иезуиты забивали ему голову чуждыми и бесполезными идеями? А это? Юноша, притворявшийся верующим и лицемерно причащавшийся, или человек, втайне одолеваемый бесконечными сомнениями? Скептический студент, тянущийся к искусству, или человек, который стыдится своих тайных желаний?»
Так о самом авторе это или нет? – И вдруг понимаешь: это ведь совершенно неважно.
Нет, на самом деле, никакой разницы в том, идёт ли речь о собственных внутренних событиях – или о «чужих», воображаемых. Тут мы в области, где нет чужого: речь идёт, по существу, о вещах универсальных, стоящих над нами, как неподвижные звёзды. Именно они, когда убывает и истончается, делаясь всё прозрачнее, наше исторически данное «я», - становятся всё виднее и виднее. Настолько, что не так уж существенно, изнутри каких именно обстоятельств они видятся и проживаются. Да, пожалуй, это – книга о преодолении биографии.
А, кстати, ещё и о том, что только по доброй воле, исключительно и единственно своим сознательным решением и выбором из биографии – и из жизни – не выйдешь. Как-то оно так устроено, что этот процесс имеет свою логику: именно она выводит нас из жизни по собственным её соображениям, не даёт нам торопиться, заставляет пройти все этапы.
В конце книги герою снится сон – то, что это сон, он понимает, лишь проснувшись. В этом сне он уезжает из своего города на маршрутке, останавливает её посреди «жёлтой каменистой пустыни» - и уходит, к изумлению других пассажиров, в пустыню, один, налегке, чтобы наконец освободиться от мучительной работы убывания и уже – как надеется – никогда не вернуться. «У меня здесь встреча.»
Но встреча не состоялась. Тот, с Кем, как думал герой, ему предстояло встретиться, - назначает нам встречи Сам. Герой «проснулся и не увидел Его». Глядя в окно на привычные деревья в саду, он подумал о том, что да, «наступит день и поднимется занавес, и тогда он окажется лицом к лицу с головокружительной бездной» - «но пока ещё он был среди зрителей, в партере театра». Работа убывания должна быть проделана до конца.
«Перед занавесом» есть ещё пространство, где мы можем оглядеться.
Преодоление биографии
Как человек и небытие прорастают друг в друга
http://www.svobodanews.ru/content/blog/24738674.html?nocache=1
Хуан Гойтисоло. Перед занавесом / Перевод с испанского Н. Матяш. – Тверь: Kolonna Publications, 2012. – 90 с.
Вообще, конечно, лучше всего эта книга читается во второй половине жизни - едва ли не как практическое руководство. Впрочем, счастливым обитателям первой половины тоже наверняка будет интересно: как выглядят, как устроены пространства, по которым им ещё предстоит ходить – в некотором, разумеется, совершенно невообразимом «потом». Словом, это – книга о конце жизни.
«Самый знаменитый испанский прозаик послевоенного поколения», Хуан Гойтисоло на протяжении многих лет был известен как человек максимально социальный: «всегда был в центре политических битв, - сообщает нам аннотация, - и, как и его друг Жан Жене, поддерживал угнетённых. Он боролся с режимом Франко, против «всех разновидностей фундаментализма и национализма», а после поездки в Чечню стал одним из самых влиятельных в Европе сторонников чеченского сопротивления.» Не знаю, для кого как, но для меня эта книга - о том, как социальное вообще и политическое в частности теряет значение. Или о той области, в которой оно его теряет. Оно ещё здесь, ещё помнится и узнаётся – но тает на глазах.
Теперь вступивший в девятое десятилетие своей жизни Гойтисоло пишет о том, как в человеке, шаг за шагом, проступает близкое небытие. Это даже не о старости, но о том, что наступает внутри неё – и после неё. Даже не о смерти как таковой, которая, в конце концов, тоже событие жизни, - а именно о будущем, личном и единственном, отсутствии, несуществовании. О том, как человек и небытие прорастают друг в друга.
Убывание – состояние, ничуть не менее значимое и сильное, чем детство – набирание бытия, - но осмысленное и проговоренное, кажется, не в пример менее подробно. Дискурс убывания, если угодно, в нашей культуре заметно уступает в развитости дискурсу роста. Гойтисоло вносит свой вклад в его разработку. Он не морализирует и даже, по существу, не слишком рефлектирует (я бы сказала, не насилует убывания концепциями): он просто показывает, как это бывает.
Имя героя ни разу не названо, упоминается он неизменно в третьем лице. Перебираются разве что его жизненные обстоятельства – как будто они отслаиваются от него, оставляя на ветру убывания маленькое, незащищённое, безымянное «я» - то самое «я», неотъемлемую принадлежность которого, казалось, составляли ещё совсем недавно. Недавно умершая любимая женщина - именно её уход запускает в герое раскручивающийся маховик убывания – вдруг не для чего, некому стало жить. Утратив её, «неожиданно он понял, что хочет избавиться ото всего. Речь не шла о том, что стало ненужным – с этим он расстался, как только минуло тридцать дней. Теперь избавляться надо было от дорогого, от того, что приходилось отрывать от себя с болью в сердце, - от их общих увлечений. Всегда наступает минута, когда путешествующим на воздушном шаре, чтобы продолжить путь, приходится выбросить за борт балласт. Чем меньше привязанностей он сохранит, чем меньше воспоминаний у него останется, тем легче будет проститься с этим миром и уйти налегке».
Но боль – только начало процесса отделения от бытия, которому предстоит быть долгим. И нет, здесь ничто не обещает лёгкости, хотя отделяется и отдаляется всё: приёмные дети, ещё маленькие, целиком захваченные жизнью; книги, которые он когда-то написал – и теперь, удаляясь, смотрит на них извне; места, в которых он бывал. Как и сам автор, герой книги бывал в Чечне – «ездил в осаждённые города, туда, где шла война, на Кавказ с его варварством и неистовством, великолепно описанными Толстым». Вот и сейчас, уже после всего, он вспоминает, как «ехал в Шатой на дребезжащей машине по разбитой просёлочной дороге», видел чужие смерти – «внизу, под горою, можно было разглядеть БМП и танки, подбитые и сгоревшие во время боя».
Теперь и на собственную жизнь он смотрит всё более вот так – сверху, поднимаясь туда, где дышать всё труднее и труднее. «Беречь было нечего, даже воспоминания стали не нужны.» Прошлое – жгучее, огромное прошлое – «превратилось в цепочку блеклых, застывших образов, как будто их показывали на экране через диапроектор. И отступая всё дальше и дальше во времени, они расплывались, теряли чёткость, делались неузнаваемыми, и тут он был бессилен». Биографические чешуйки отшелушиваются, а радости и беды, правды и лжи, смыслы и бессмыслия, обретения и утраты в них – кто бы мог себе представить – едва ли не уравниваются, поскольку – равно далеки: «Кто это? Всеобщий баловень, ребёнок, которого до войны всегда привозили на лето в семейное поместье, или мальчик, вдруг оставшийся без материнского тепла? Подросток, зачитывавшийся найденными в домашней библиотеке книгами по истории и географии, или воспитанник школы, где отцы-иезуиты забивали ему голову чуждыми и бесполезными идеями? А это? Юноша, притворявшийся верующим и лицемерно причащавшийся, или человек, втайне одолеваемый бесконечными сомнениями? Скептический студент, тянущийся к искусству, или человек, который стыдится своих тайных желаний?»
Так о самом авторе это или нет? – И вдруг понимаешь: это ведь совершенно неважно.
Нет, на самом деле, никакой разницы в том, идёт ли речь о собственных внутренних событиях – или о «чужих», воображаемых. Тут мы в области, где нет чужого: речь идёт, по существу, о вещах универсальных, стоящих над нами, как неподвижные звёзды. Именно они, когда убывает и истончается, делаясь всё прозрачнее, наше исторически данное «я», - становятся всё виднее и виднее. Настолько, что не так уж существенно, изнутри каких именно обстоятельств они видятся и проживаются. Да, пожалуй, это – книга о преодолении биографии.
А, кстати, ещё и о том, что только по доброй воле, исключительно и единственно своим сознательным решением и выбором из биографии – и из жизни – не выйдешь. Как-то оно так устроено, что этот процесс имеет свою логику: именно она выводит нас из жизни по собственным её соображениям, не даёт нам торопиться, заставляет пройти все этапы.
В конце книги герою снится сон – то, что это сон, он понимает, лишь проснувшись. В этом сне он уезжает из своего города на маршрутке, останавливает её посреди «жёлтой каменистой пустыни» - и уходит, к изумлению других пассажиров, в пустыню, один, налегке, чтобы наконец освободиться от мучительной работы убывания и уже – как надеется – никогда не вернуться. «У меня здесь встреча.»
Но встреча не состоялась. Тот, с Кем, как думал герой, ему предстояло встретиться, - назначает нам встречи Сам. Герой «проснулся и не увидел Его». Глядя в окно на привычные деревья в саду, он подумал о том, что да, «наступит день и поднимется занавес, и тогда он окажется лицом к лицу с головокружительной бездной» - «но пока ещё он был среди зрителей, в партере театра». Работа убывания должна быть проделана до конца.
«Перед занавесом» есть ещё пространство, где мы можем оглядеться.
