Слепки с настоящего
Dec. 1st, 2012 01:47 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
gertmanОльга Балла-Гертман
Слепки с настоящего
Круг друзей как внутренняя биография (Андрей Битов. БАГАЖЪ: Книга о друзьях. – М.: РА Арсис-Дизайн (ArsisBooks), 2012. – 180 с., илл.)
Частный Корреспондент. = вторник, 27 ноября 2012 года, 11.34. = http://www.chaskor.ru/article/slepki_s_nastoyashchego_30229
«Здесь у меня обрывается биография, - пишет Андрей Битов в открывающем сборник рассказе о собственной жизни – останавливая перечень приключившихся с ним событий на выходе в 1963 году первого сборника, - и начинается борьба за тексты внутри и снаружи параллельно с личной жизнью, женитьбами и рождением детей.» Всё настоящее, значит, ушло внутрь – и в слова.
Ушло, да не совсем. Когда вскоре затем Битов переходит к рассказам о своих друзьях, понимаешь: ничего она, биография, не обрывается. Просто она теперь проживается и пишется иначе - в отношениях с людьми, где нет никакой борьбы за тексты, - а есть сама жизнь, условие, корень и адресат всех мыслимых текстов. Всё, что написано дальше - это его автобиография в лицах. Собирание связанного с друзьями – скорее, неотрывного от них – опыта и смысла.
Аббревиатура «БАГАЖЪ» – не просто инициалы тех, с кем Битов дружил и продолжает дружить по сей день (основная часть героев, к счастью, жива). Это - и формула, в которую для него свёрнуто понимание и чувство жизни. Тот неизменный багаж, с которым автор перемещался от точки к точке происходивших с ним внешних и внутренних перемен.
Белла Ахмадулина («БА»), вошедшая в состав этого братства вместе с Борисом Мессерером (ещё одно «Б»; в конце концов, на ту же букву начинается и фамилия самого автора). Габриадзе Резо (имя и фамилия – именно в таком порядке, потому что от Габриадзе аббревиатуре-формуле досталась «Г»). Алешковский Юз – источник второго «А». Жванецкий Михаил – от которого «Ж». Из их имён, пишет Битов, «аббревиатура БАГАЖ образовалась раньше, чем была осознана». Потребовался ещё, правда, твёрдый, всё укрепляющий знак, участников в котором оказалось даже больше, чем в основном составе: писатель Грант Матевосян, певица Виктория Иванова, биолог Виктор Дольник, фотограф Юрий Рост, барабанщик Владимир Тарасов, архитектор Александр Великанов со своей женой Розой.
Эпиграфом к разговору об их союзе Битов поставил рассказ о братьях Жемчужниковых - создателях, вместе с Алексеем Толстым, Козьмы Пруткова, точнее, главным образом - о наименее замеченном и, как подозревает автор, - самом талантливом из братьев – Александре Жемчужникове, а ещё – о том, что в эти прутковские забавы и «глупости» уходят глубокие и довольно разветвлённые корни литературы ХХ века: от Заболоцкого и обериутов до Юза Алешковского. Почему вдруг здесь речь – об этом? Может быть, потому, что сообщество, сложившееся вокруг «игры в Пруткова» - тоже, подобно «БАГАЖу», - один из случавшихся в истории вообще-то не раз «опыт непроизвольных и живых дружеских объединений». Однако ведь участники «БАГАЖа» как будто ничего такого общего – хоть сколько-то сопоставимого с Прутковым – вместе не делали! (не говоря уже о том, что их объединение, в отличие от творческого союза Жемчужниковых – Толстого, счастливо избавлено от конфликтности и соперничества). Каждый делал и делает – своё. Но что же их в таком случае объединяет?
Вот о том, чем каждый из героев важен и уникален – мы, да, узнаем многое. Повествование о каждом строится как совокупность очерков, написанных в разное время (самые ранние - ещё в начале 1970-х!) – не как воспоминания, но всякий раз - из общего с героем настоящего. То есть, тут не один-единственный голос автора, но разные его голоса – из разных времён, иной раз ещё и комментирующие друг друга (получается такой диалогический, многоголосый монологизм). Это - не восстановление утраченного (которому, согласитесь, без идеализаций и преувеличений никак не обойтись, - ну, жанр такой) – а переживание того, что для пишущего происходит сейчас. Некоторые из этих высказываний были даже не написаны, а произнесены устно – такова, например, речь автора на вручении Белле Ахмадулиной Пушкинской премии, которая вошла сюда прямо в том виде, в каком когда-то прозвучала: со сменами кассеты, щелчками и шорохами, с неразобранными участками текста… То есть, всё это – слепки с настоящего. Посмертный текст здесь только один – и тоже устный: речь памяти Ахмадуллиной на годовщине её смерти 29 ноября 2011 года. Но тут тоже всё очень живое, потому что боль ещё жива. Она ещё даже не память, а острое чувство недавно ушедшего человека: «Трудно говорить после Беллиных стихов».
Собранная теперь из этих очерков книга Битова о самых важных для него людях может быть прочитана и как род его отчёта самому себе себе в тех принципах и ценностях, на которых строилась жизнь. Пожалуй, даже - в ценностях и жизненном стиле битовского поколения – рождённых в середине-конце 1930-х, в характере отношения этих людей друг к другу, к миру, к социуму, в типе их, так сказать, культурного участия.
Книга воспоминаний Битова о самых важных для него людях может быть прочитана и как род его отчёта самому себе себе в тех принципах и ценностях, на которых строилась жизнь. Пожалуй, даже - в ценностях и жизненном стиле битовского поколения – рождённых в 1930-х.
Конечно, во всём рассказанном можно видеть не только личные пристрастия самого Битова и его круга, но и кое-что из жизненных стратегий шестидесятничества (понятого широко – как явление не столько политическое, сколько культурообразующее), позднесоветской интеллигенции, к которой принадлежат все герои книги, включая её автора. Узнать не просто о характере отношения этих людей друг к другу, к миру, к обществу, о типах и стилях их культурного участия, - но о принципах, по которым образовывалась среда «своих» (а то несомненно была среда своих), какими путями в эту среду попадали и как в ней жили. О высокой, средо- и человекообразующей ценности дружбы в то время. О характере их внутренней свободы (что-то подсказывает мне, что внутренняя свобода, при всей её универсальности, в разные времена строится несколько на разных принципах – у неё разная, так сказать, историческая поэтика); об их поколенческой идеологии и мифологии. Да, «индивидуальности не пролетарии, чтобы объединяться, - огрызается автор в самом начале от ходовой в его время, а теперь, пожалуй, уже и забывающейся фразы-идеологемы, - и оруженосцами им быть не пристало.» Тем не менее, ещё как объединялись. И линии тяготений между объединявшимися в битовской книге очень даже обозначаются.
«Авторитетов среди современников, - признаётся он там же, - для меня никогда не было. Я всегда пытался обратить свою зависть в восхищение, восхищение – в дружбу и передружить между собою этих людей. Происходило это на подсознательном уровне. В эпоху застоя я попытался сделать это осознанно.»
Понятно, что совсем без идеологии – хотя бы и эстетической - в общностях этого рода обходиться не могло. Надо было отгородится от позднесоветского социума с его культурой, переживавшегося как вязкий, тусклый, тупиковый, - создать себе альтернативную этому социуму среду с повышенной интенсивностью, яркостью и осмысленностью внутри её границ. Границы защищали, отфильтровывали «своё» от «чужого». «Была эпоха безгласности полной, - вспоминает Битов в сбивчивой, взволнованной речи памяти Ахмадулиной в 2011-м, - <…> по-видимому, ещё вот эта вынужденность родила нам такие замечательные образцы, когда <…> были только цензура и идеология… И вот тогда воедино сошлись и изображение, и слово, и звук, и сцена. <…> У нас всегда существовала как бы снобистская, цеховая оценка: вот это – настоящая поэзия, а это – плохая, а это – туда-сюда. И вот вдруг сошлось, как волны сходятся, совершенно непонятно как: люди воплотились в образе, тексте и исполнении, и вы понимаете, что это друзья Беллы… Они не просто дружили, как дружат слава со славой. Белла понимала их…» Мы узнаем – на примере «Николая Николаевича» Алешковского – как создавались тексты, адресованные не печати, но кругу понимающих: «Повесть не предназначалась для печати, однако, изначально не только потому, что и напечатана быть не могла. Она была написана с восторгом и удовольствием, то есть, для себя, для собственного самочувствия и, в некотором смысле, самоутверждения, то есть, для двух-трёх, прежде всего, друзей, которым труд сей был посвящён». Как такие рукописи читались: «в масштабах семейного круга и общего стола, какой мог разместиться в масштабах однокомнатной квартиры в Беляево». Как за такими столами процветал жанр, в котором блистал Алешковский - «исключительно устный, дописьменный – жано песни, шутки, каламбура, застольной импровизации. <…> Спонтанное это творчество, равное существованию, оплачивалось восторгом, восхищением, любовью тех, кто, между тем, выпускал свои худосочные книжки, оплаченные рублём, критикой, членством в Союзе писателей.»
В таких общностях обменивались, я бы сказала, «веществом жизни» на самых разных уровнях – не только идеями, образами и текстами; не только принятием и пониманием. «Во время застоя, - пишет Битов, - дружба оказалась ещё и спонсорством. Поскольку денег ни у кого не было, она принимала форму взаимопомощи. Особенно это стало ощутимо в годы окончательного запрета на профессию» - который для самого автора начался в 1977 году, и он «жил одиноко, бездомно, еле сводя концы с концами», спасаясь поддержкой «немногих близких <…> по духу друзей-коллег», а также «бескорыстных читателей-почитателей». Люди помогали друг другу выжить во всех смыслах, включая буквальный. Чтоб не пропасть поодиночке, как пел в своё время один из самых знаменитых участников таких сообществ. Его Битов, конечно, тоже вспоминает – поскольку, говоря о своих личных друзьях, он не может не говорить обо всем культурном пласте, в котором они жили.
Да, битовский «БАГАЖЪ» – общность особого рода. Найти ей обозначение автор и сам отчаялся, остановившись наконец на предложенном Юрием Ростом слове «консорт» - «которое подходило больше других хотя бы по непонятности». Такое слово вообще-то есть, только оно о другом: «консортом» - от латинского, значит, «consors» - «соучастник», «сотоварищ» - в Великобритании называют супруга царствующей королевы, который королевствует, но не правит. Нет, тут явно не о том. А о чём же тогда? Тут нам поможет корень «sors», отсылающий воображение к латинскому же «sors, sortis»: жребий, участь, судьба. Со-судьбие? Единосудьбие? Вот это, да, как-то ближе.
БАГАЖЪ - не «творческое объединение»: все его участники занимались хоть и искусством, но разными его видами, а если и одним – литературой – то уж очень по-разному, так, что ни ревности, ни соревнованию – недаром, как заметил Битов, именуемых однокоренными словами, – между ними места не было. Скорее, это объединение экзистенциальное. А если и творческое, то в более глубоком смысле: в смысле создания и преобразования жизни. Хотя бы друг для друга.
Слепки с настоящего
Круг друзей как внутренняя биография (Андрей Битов. БАГАЖЪ: Книга о друзьях. – М.: РА Арсис-Дизайн (ArsisBooks), 2012. – 180 с., илл.)
Частный Корреспондент. = вторник, 27 ноября 2012 года, 11.34. = http://www.chaskor.ru/article/slepki_s_nastoyashchego_30229
«Здесь у меня обрывается биография, - пишет Андрей Битов в открывающем сборник рассказе о собственной жизни – останавливая перечень приключившихся с ним событий на выходе в 1963 году первого сборника, - и начинается борьба за тексты внутри и снаружи параллельно с личной жизнью, женитьбами и рождением детей.» Всё настоящее, значит, ушло внутрь – и в слова.
Ушло, да не совсем. Когда вскоре затем Битов переходит к рассказам о своих друзьях, понимаешь: ничего она, биография, не обрывается. Просто она теперь проживается и пишется иначе - в отношениях с людьми, где нет никакой борьбы за тексты, - а есть сама жизнь, условие, корень и адресат всех мыслимых текстов. Всё, что написано дальше - это его автобиография в лицах. Собирание связанного с друзьями – скорее, неотрывного от них – опыта и смысла.
Аббревиатура «БАГАЖЪ» – не просто инициалы тех, с кем Битов дружил и продолжает дружить по сей день (основная часть героев, к счастью, жива). Это - и формула, в которую для него свёрнуто понимание и чувство жизни. Тот неизменный багаж, с которым автор перемещался от точки к точке происходивших с ним внешних и внутренних перемен.
Белла Ахмадулина («БА»), вошедшая в состав этого братства вместе с Борисом Мессерером (ещё одно «Б»; в конце концов, на ту же букву начинается и фамилия самого автора). Габриадзе Резо (имя и фамилия – именно в таком порядке, потому что от Габриадзе аббревиатуре-формуле досталась «Г»). Алешковский Юз – источник второго «А». Жванецкий Михаил – от которого «Ж». Из их имён, пишет Битов, «аббревиатура БАГАЖ образовалась раньше, чем была осознана». Потребовался ещё, правда, твёрдый, всё укрепляющий знак, участников в котором оказалось даже больше, чем в основном составе: писатель Грант Матевосян, певица Виктория Иванова, биолог Виктор Дольник, фотограф Юрий Рост, барабанщик Владимир Тарасов, архитектор Александр Великанов со своей женой Розой.
Эпиграфом к разговору об их союзе Битов поставил рассказ о братьях Жемчужниковых - создателях, вместе с Алексеем Толстым, Козьмы Пруткова, точнее, главным образом - о наименее замеченном и, как подозревает автор, - самом талантливом из братьев – Александре Жемчужникове, а ещё – о том, что в эти прутковские забавы и «глупости» уходят глубокие и довольно разветвлённые корни литературы ХХ века: от Заболоцкого и обериутов до Юза Алешковского. Почему вдруг здесь речь – об этом? Может быть, потому, что сообщество, сложившееся вокруг «игры в Пруткова» - тоже, подобно «БАГАЖу», - один из случавшихся в истории вообще-то не раз «опыт непроизвольных и живых дружеских объединений». Однако ведь участники «БАГАЖа» как будто ничего такого общего – хоть сколько-то сопоставимого с Прутковым – вместе не делали! (не говоря уже о том, что их объединение, в отличие от творческого союза Жемчужниковых – Толстого, счастливо избавлено от конфликтности и соперничества). Каждый делал и делает – своё. Но что же их в таком случае объединяет?
Вот о том, чем каждый из героев важен и уникален – мы, да, узнаем многое. Повествование о каждом строится как совокупность очерков, написанных в разное время (самые ранние - ещё в начале 1970-х!) – не как воспоминания, но всякий раз - из общего с героем настоящего. То есть, тут не один-единственный голос автора, но разные его голоса – из разных времён, иной раз ещё и комментирующие друг друга (получается такой диалогический, многоголосый монологизм). Это - не восстановление утраченного (которому, согласитесь, без идеализаций и преувеличений никак не обойтись, - ну, жанр такой) – а переживание того, что для пишущего происходит сейчас. Некоторые из этих высказываний были даже не написаны, а произнесены устно – такова, например, речь автора на вручении Белле Ахмадулиной Пушкинской премии, которая вошла сюда прямо в том виде, в каком когда-то прозвучала: со сменами кассеты, щелчками и шорохами, с неразобранными участками текста… То есть, всё это – слепки с настоящего. Посмертный текст здесь только один – и тоже устный: речь памяти Ахмадуллиной на годовщине её смерти 29 ноября 2011 года. Но тут тоже всё очень живое, потому что боль ещё жива. Она ещё даже не память, а острое чувство недавно ушедшего человека: «Трудно говорить после Беллиных стихов».
Собранная теперь из этих очерков книга Битова о самых важных для него людях может быть прочитана и как род его отчёта самому себе себе в тех принципах и ценностях, на которых строилась жизнь. Пожалуй, даже - в ценностях и жизненном стиле битовского поколения – рождённых в середине-конце 1930-х, в характере отношения этих людей друг к другу, к миру, к социуму, в типе их, так сказать, культурного участия.
Книга воспоминаний Битова о самых важных для него людях может быть прочитана и как род его отчёта самому себе себе в тех принципах и ценностях, на которых строилась жизнь. Пожалуй, даже - в ценностях и жизненном стиле битовского поколения – рождённых в 1930-х.
Конечно, во всём рассказанном можно видеть не только личные пристрастия самого Битова и его круга, но и кое-что из жизненных стратегий шестидесятничества (понятого широко – как явление не столько политическое, сколько культурообразующее), позднесоветской интеллигенции, к которой принадлежат все герои книги, включая её автора. Узнать не просто о характере отношения этих людей друг к другу, к миру, к обществу, о типах и стилях их культурного участия, - но о принципах, по которым образовывалась среда «своих» (а то несомненно была среда своих), какими путями в эту среду попадали и как в ней жили. О высокой, средо- и человекообразующей ценности дружбы в то время. О характере их внутренней свободы (что-то подсказывает мне, что внутренняя свобода, при всей её универсальности, в разные времена строится несколько на разных принципах – у неё разная, так сказать, историческая поэтика); об их поколенческой идеологии и мифологии. Да, «индивидуальности не пролетарии, чтобы объединяться, - огрызается автор в самом начале от ходовой в его время, а теперь, пожалуй, уже и забывающейся фразы-идеологемы, - и оруженосцами им быть не пристало.» Тем не менее, ещё как объединялись. И линии тяготений между объединявшимися в битовской книге очень даже обозначаются.
«Авторитетов среди современников, - признаётся он там же, - для меня никогда не было. Я всегда пытался обратить свою зависть в восхищение, восхищение – в дружбу и передружить между собою этих людей. Происходило это на подсознательном уровне. В эпоху застоя я попытался сделать это осознанно.»
Понятно, что совсем без идеологии – хотя бы и эстетической - в общностях этого рода обходиться не могло. Надо было отгородится от позднесоветского социума с его культурой, переживавшегося как вязкий, тусклый, тупиковый, - создать себе альтернативную этому социуму среду с повышенной интенсивностью, яркостью и осмысленностью внутри её границ. Границы защищали, отфильтровывали «своё» от «чужого». «Была эпоха безгласности полной, - вспоминает Битов в сбивчивой, взволнованной речи памяти Ахмадулиной в 2011-м, - <…> по-видимому, ещё вот эта вынужденность родила нам такие замечательные образцы, когда <…> были только цензура и идеология… И вот тогда воедино сошлись и изображение, и слово, и звук, и сцена. <…> У нас всегда существовала как бы снобистская, цеховая оценка: вот это – настоящая поэзия, а это – плохая, а это – туда-сюда. И вот вдруг сошлось, как волны сходятся, совершенно непонятно как: люди воплотились в образе, тексте и исполнении, и вы понимаете, что это друзья Беллы… Они не просто дружили, как дружат слава со славой. Белла понимала их…» Мы узнаем – на примере «Николая Николаевича» Алешковского – как создавались тексты, адресованные не печати, но кругу понимающих: «Повесть не предназначалась для печати, однако, изначально не только потому, что и напечатана быть не могла. Она была написана с восторгом и удовольствием, то есть, для себя, для собственного самочувствия и, в некотором смысле, самоутверждения, то есть, для двух-трёх, прежде всего, друзей, которым труд сей был посвящён». Как такие рукописи читались: «в масштабах семейного круга и общего стола, какой мог разместиться в масштабах однокомнатной квартиры в Беляево». Как за такими столами процветал жанр, в котором блистал Алешковский - «исключительно устный, дописьменный – жано песни, шутки, каламбура, застольной импровизации. <…> Спонтанное это творчество, равное существованию, оплачивалось восторгом, восхищением, любовью тех, кто, между тем, выпускал свои худосочные книжки, оплаченные рублём, критикой, членством в Союзе писателей.»
В таких общностях обменивались, я бы сказала, «веществом жизни» на самых разных уровнях – не только идеями, образами и текстами; не только принятием и пониманием. «Во время застоя, - пишет Битов, - дружба оказалась ещё и спонсорством. Поскольку денег ни у кого не было, она принимала форму взаимопомощи. Особенно это стало ощутимо в годы окончательного запрета на профессию» - который для самого автора начался в 1977 году, и он «жил одиноко, бездомно, еле сводя концы с концами», спасаясь поддержкой «немногих близких <…> по духу друзей-коллег», а также «бескорыстных читателей-почитателей». Люди помогали друг другу выжить во всех смыслах, включая буквальный. Чтоб не пропасть поодиночке, как пел в своё время один из самых знаменитых участников таких сообществ. Его Битов, конечно, тоже вспоминает – поскольку, говоря о своих личных друзьях, он не может не говорить обо всем культурном пласте, в котором они жили.
Да, битовский «БАГАЖЪ» – общность особого рода. Найти ей обозначение автор и сам отчаялся, остановившись наконец на предложенном Юрием Ростом слове «консорт» - «которое подходило больше других хотя бы по непонятности». Такое слово вообще-то есть, только оно о другом: «консортом» - от латинского, значит, «consors» - «соучастник», «сотоварищ» - в Великобритании называют супруга царствующей королевы, который королевствует, но не правит. Нет, тут явно не о том. А о чём же тогда? Тут нам поможет корень «sors», отсылающий воображение к латинскому же «sors, sortis»: жребий, участь, судьба. Со-судьбие? Единосудьбие? Вот это, да, как-то ближе.
БАГАЖЪ - не «творческое объединение»: все его участники занимались хоть и искусством, но разными его видами, а если и одним – литературой – то уж очень по-разному, так, что ни ревности, ни соревнованию – недаром, как заметил Битов, именуемых однокоренными словами, – между ними места не было. Скорее, это объединение экзистенциальное. А если и творческое, то в более глубоком смысле: в смысле создания и преобразования жизни. Хотя бы друг для друга.
