gertman: (Default)
[personal profile] gertman
Забыла загрузить в здешнее текстохранилище текст, вышедший ещё 21-го марта. Исправляюсь.

Ольга Балла-Гертман

Чтобы расти Ему в ответ
Борис Пастернак: от поэтики слова к поэтике судьбы

http://www.svoboda.org/content/article/24933798.html

Борис Гаспаров. Борис Пастернак: По ту сторону поэтики. Философия. Музыка. Быт. – М.: Новое литературное обозрение, 2013. – 272 с.

"По ту сторону поэтики" – сказано эффектно, но все-таки, кажется, не совсем точно. Философию, музыку и быт Борис Гаспаров рассматривает ни в коей мере не как внеположные поэтике своего героя области. Напротив того, в каждой из этих областей он видит не изнанку ее, но корни, истоки и стимулы – и таким образом, уж не самую ли существенную ее сторону? Предпринятое им исследование можно назвать, пожалуй, генеалогией поэтики; а можно – и внутренней, смысловой биографией Пастернака, исследованием характерных для него принципов смыслоизвлечения. По существу, он говорит о работе своего героя с опытом и лишь потом, вследствие этого – с поэтическим словом. Пожалуй, это не столько даже филология, сколько философия, если понимать под последней прояснение ценностей и смысловых структур – хотя бы и в масштабах одной личности. (Впрочем, личность в данном случае как раз такого масштаба, что разговор о ней неизбежно перерастает в разговор о культурных силах, действующих на больших пространствах.)

Тем более, что, как пишет Гаспаров, "если говорить о творческом самоощущении Пастернака, ничто не может быть дальше от него, чем какие-либо интересы поэтики или риторики как таковой". Слово, с которым Пастернак работал всю жизнь, в этой логике занимает подчиненное, вторичное положение (и, сразу же хочется добавить, может быть, свою силу получает именно от этого).

На протяжении всего жизненного и поэтического (впрочем, нераздельно) пути Пастернака Гаспаров прослеживает единую логику. Точнее было бы сказать – единую этику, поскольку, как полагает автор, поэтика Пастернака этична. То есть она коренным образом определяется отношением поэта к жизни и его основными, глубокими ценностями, которые – что очень неочевидно, но именно это автор нам и показывает – всегда, с молодости до старости, с захлебывающейся сложности до "неслыханной простоты" оставались по существу одними и теми же. И жизнь Пастернака – внешне выстроенная как ряд отказов и разрывов (более того, он сам "никогда не уставал подчеркивать значение всякого рода разрывов, отказов, потерь для его жизненного и творческого пути") – предстает как связное целое с общим организующим заданием.

Внутреннюю биографию Пастернака исследователь представляет так, что к каждой из своих областей-истоков, в каждый из периодов жизни при всей их разности, поэт обращался, в конечном счете, за одним и тем же. Все они стали для него, для его поэтической работы и экзистенциальных усилий смысловыми ресурсами.

Все эти три области, столь вроде бы различные, составляли в случае Пастернака нерасторжимое единство. Именно в "триединстве" его творческой личности Гаспаров видит "ее фундаментальную черту, во многом определившую его уникальное место среди направлений и дискурсов мировой литературы в двадцатом столетии"; а "три стороны пастернаковского мира", уверен исследователь, "сообщаются между собой и освещают друг друга". И это, похоже, потому, что у них, у взаимоотношений Пастернака с ними – общий корень.

То, что Борис Леонидович, прежде чем избрать делом своей жизни поэзию, занялся сначала музыкой, затем философией (притом, замечает Гаспаров, максимально чуждой ему по духу – неокантианской), а потом от каждой из них отказался, – можно, конечно, счесть не более чем биографической случайностью: так сошлись обстоятельства. Они действительно так сошлись, но ни в малейшей степени не случайно, показывает Гаспаров, то, как именно Пастернак этими обстоятельствами распорядился – почему и ради чего, двигаясь в какую сторону, он от них оттолкнулся. Ключевое слово к этому – вот какое, и у него неспроста религиозное происхождение и религиозные обертона: аскеза. В каждом из этих случаев, на каждом из этих предложенных жизнью материалов (включая и быт – материал, так сказать, навязанный) для Пастернака неизменно шла речь о своего рода духовной работе. О культивировании тех самых коренных ценностей, об упражнении в соответствии им.

По существу, Гаспаров выводит экзистенциальную формулу Пастернака. Если попытаться сформулировать ее очень коротко – чего сам исследователь не делает, но читатель вправе рискнуть, – она могла бы, пожалуй, звучать как "плодотворное поражение". Если сказать чуть более развернуто, то Пастернаку было необходимо – ради плодотворности творческих усилий, ради их подлинности, больше – ради самой их возможности – терпеть неудачу, притом болезненную, мучительную: поражение со стороны сил, которые он признавал бы намного превосходящими его самого в мощи и значимости. И это, безусловно, в его случае – религиозная позиция. Это форма диалога – и дерзкого – с "высшим началом", Которое он очень долго – вплоть до своих последних лет – не называл по Его настоящему имени, но диалог с Которым не прекращался никогда.

"Пастернак, – пишет автор, – избегает прямо апеллировать к религиозному познанию мира точно так же, как он избегает прямо апеллировать к познанию философскому, – не потому, что эти предметы для него не важны, а напротив, потому, что слишком важны". И то, что он, в отличие от, например, своего старшего современника по Серебряному веку Вячеслава Иванова, "не спешит <…> с резонерским напоминанием о высшей и последней инстанции символической вертикали, к которому обращена вся "чехарда" эмпирических сообщений, не следует понимать ни как апофатическую позицию, ни как религиозный индифферентизм. Напротив, декларирование своей уверенности в конечном смысле – пусть лишь в модусе мистического откровения – означало бы в системе ценностей Пастернака духовную капитуляцию, отказ от тяжести неустанной духовной работы в условиях мучительной неопределенности". Поэтому (благодарно и внимательно переживаемое) поражение честнее, достойнее. И, главное, ближе к истине.

Гаспаров полагает, что эта позиция восходит у Пастернака к катастрофе 6 августа 1903 года (он всю жизнь потом внутренне возвращался к этой дате – "шестое августа по-старому, Преображение Господне"), когда он, тринадцатилетний, упал с лошади и над ним пронесся табун. Мальчик, счастливым чудом выживший, навсегда остался калекой – в один вечер "выбыв из двух мировых войн" – и это стало инициацией в биографию. Именно тогда над ним смертоносным табуном впервые пронеслись властные, жизнеобразующие ритмы – спустя несколько лет он узнает их в облике музыки, в первом из обликов.

Свою коренную формулу Пастернак отчасти выговорил и сам – почти чужими словами, но все-таки своими, и с большой точностью – в знаменитом переводе из Рильке, впечатавшемся в сознание не одного поколения сходным образом настроенных читателей: "…Кого тот ангел победил, / Тот правым, не гордясь собою, / Выходит из такого боя / Выходит из такого боя / В сознаньи и расцвете сил. / Не станет он искать побед. / Он ждет, чтоб высшее начало /Его все чаще побеждало, / Чтобы расти ему в ответ".

Выговорил и собственными словами – в стихотворении "В больнице" 1956 года, подводя итог и своему больничному опыту, состоявшемуся за несколько лет до того, и своей жизни в целом (Гаспаров тщательно анализирует его в книге). Тут он уже обращается к Адресату по имени, потому что настало время прямой речи:

О Господи, как совершенны
Дела твои, – думал больной, –
Постели, и люди, и стены,
Ночь смерти и город ночной.

Я принял снотворного дозу
И плачу, платок теребя.
О Боже, волнения слезы
Мешают мне видеть тебя.

Мне сладко при свете неярком,
Чуть падающем на кровать,
Себя и свой жребий подарком
Бесценным твоим сознавать.

Кончаясь в больничной постели,
Я чувствую рук твоих жар.
Ты держишь меня, как изделье,
И прячешь, как перстень, в футляр.

Облик "ангела", с которым боролся Пастернак, превосходящего его адресата обреченного соперничества принимали последовательно и музыка, и философия, – из боя с которыми он вышел, – и быт, в том числе тяжелый, катастрофический советский быт, деться от которого было уже некуда. "Неслыханная простота", к которой в конце концов пришел (привел себя) поэт, была, во-первых, как показывает нам Гаспаров, тоже отнюдь не так проста, во-вторых, тоже формой аскезы. А эта последняя, в свою очередь, – формой верности Высшему началу и благодарности Ему.

"Медленно, шаг за шагом, Пастернак двигался к тому, чтобы оказаться способным говорить "во весь голос" о трансцендентном ядре бытия. То, что в начале века многим его ровесникам и старшим современникам эта проблема доставалась как будто без особого труда, буквально из воздуха эпохи, обрекало его, глубоко осмыслившего всю ее тяжесть, на всяческие уклонения и околичности – “как иное увечье обрекает на акробатику".

Интересно, согласился бы сам Борис Леонидович с предложенной интерпретацией его внутренней биографии? Почему-то кажется, что он бы, по крайней мере, понял этот ход мысли. Но каким бы ни оказался ответ на этот неотвечаемый вопрос, ясно, во всяком случае, одно: такие вещи, скорее всего, вполне видны только извне.
This account has disabled anonymous posting.
If you don't have an account you can create one now.
HTML doesn't work in the subject.
More info about formatting

April 2013

S M T W T F S
 12345 6
7891011 1213
14151617181920
21222324252627
282930    

Most Popular Tags

Style Credit

Expand Cut Tags

No cut tags
Page generated Jun. 13th, 2025 01:44 am
Powered by Dreamwidth Studios