Интеллигенция и эволюция
Sep. 18th, 2008 03:02 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
gertmanРазыскала один ветхий текст, который здесь не выкладывался, а написан был к случаю и настолько наспех (как всегда, в последнюю ночь *нервно смеётся*), что я его, оказывается, совсем не помню. Кроме того, оказалось, что моя продукция из экзотически-редкого журнала "Лицейское и гимназическое образование" здесь ещё ни разу не выкладывалась, а так недолго и вовсе её забыть. Значит:
Ольга Балла
ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ и ЭВОЛЮЦИЯ
От социальной группы к человеческому типу
"Лицейское и гимназическое образование". - № 2. - 2005. = http://lgo.ru/n2-05_st3.htm
Поэтика расставания
Конец русской интеллигенции – одна из устойчивых тем современной российской умственной жизни, причем на разных ее уровнях, от публицистических и лирико-ностальгических до самых что ни на есть академических. В последнее десятилетие интеллигенция стала предметом исследования в невиданных, кажется, до сих пор масштабах.
В 1997 году конференцию о «роли русской интеллигенции в формировании картины мира» проводит ни больше ни меньше как Научный совет по истории мировой культуры Российской академии наук.
На следующий год конференцию по русской интеллигенции устраивают в РГГУ. Но нет, снова не все сказано: в следующем, 1999 году, проходит еще одна конференция – на сей раз грандиозная, международная, хотя и в провинциальном Иванове. Она свидетельствует о складывании отдельной, посвященной интеллигентам, области исследований: «Интеллигент и интеллигентоведение на рубеже ХХI века: итоги пройденного пути и перспективы».
В том же году респектабельное издательство «Наука» выпускает сборник «Русская интеллигенция. История и судьба». Русско-итальянский альманах «Россия/Russia» посвящает очередной выпуск сопоставлению «русской интеллигенции» с «западным интеллектуализмом». В 2000-м – снова международная конференция, на сей раз в Институте всеобщей истории РАН: «Генезис и формирование интеллигенции в сравнении Востока и Запада»…
Количество публикаций последних лет на эту тему, бумажных и электронных, уже, кажется, не поддается никакому исчислению. В Рунете действует несколько форумов, посвященных судьбам интеллигенции, – за пару часов поиска удалось обнаружить три; не удивлюсь, если найдется больше.
Налицо явная взбудораженность этой проблемой и интеллектуального поля, и общекультурного чувства. Того и гляди, вопрос: «Существует ли еще русская интеллигенция?» станет звучать примерно так же, как в свое время сакраментальные «есть ли Бог?» или «человек ли женщина?», и обретет статус столь же навязчиво-неразрешимой, насмерть заболтанной озабоченности с превеликим количеством устойчивых стереотипов.
Подобного не было ни в годы советской власти, которая к интеллигенции, с ее потенциальной или актуальной оппозиционностью, всегда относилась, по меньшей мере, сдержанно, ни во время «перестройки», хотя та как раз была словно специально придумана для интеллигентов. Именно тогда махровым цветом расцвело интеллигентское групповое самочувствие, и интеллигенции почудилось (эта иллюзия быстро кончилась), что «народ» разделяет их ценности, а сами они выражают народное мнение.
С русской интеллигенцией слишком торопятся прощаться – причем как те, кто ее оплакивает, так и те, кто полагает, что так ей и надо. Настаивающие на том, что это все неправда, что есть еще истинные русские интеллигенты, на которых, как и прежде, вопреки всему держится земля русская, – только подтверждают общую картину. При всем своем разнообразии мнения о причинах заката интеллигенции, сходятся на том, что исчезают – если уже не исчезли – условия для ее существования: социальные, культурные, экономические. Некоторая часть бывшей интеллигенции, сумевшая «вписаться в рынок» успешным для себя образом, пополнила ряды «нового среднего класса»; те же, кому (и их большинство) это не удалось, либо превратились в «пролетариев умственного труда» (читай: без высоких заданий типа «служения народу»), либо просто принялись добывать деньги на жизнь кто чем способен, и на этом их отношения с серьезным умственным трудом прекратились. Объединяет и тех, и других, как утверждают, одно: утрата характерно-интеллигентского образа жизни, осознания себя как особой породы людей с особыми смыслами.
Один очень уважительно и благодарно относящийся к интеллигенции и явно сам к ней принадлежащий исследователь, Г.С. Кнабе, пару лет назад назвал свою книгу о ней не как-нибудь, а «Перевернутая страница». Интеллигенция, говорил он, пройдя, хоть и с великими потерями, через испытания советского времени, не смогла выдержать трех испытаний постсоветской эпохи: долларом, утратой самоидентификации и обесцениванием научной истины.
Но так ли уж перевернута эта страница, если и до сих пор о «русской интеллигенции» почему-то не получается, даже когда вроде бы очень хочется, говорить спокойно и беспристрастно? Что-то есть в этом такое, что едва ли не всякого интенсивно живущего в русской культуре человека задевает за живое и личное. Определиться по отношению к интеллигенции – в каком-то смысле значит определиться по отношению к русской исторической судьбе вообще и к собственной судьбе в ней, кстати, тоже.
Рожденные утратой
«Русский интеллигент» – действительно культурно-характерный тип. Устойчивый, узнаваемый, обладающий своими традициями и механизмами воспроизводства – он, похоже, и впрямь встречается исключительно в нашем отечестве. И не удивительно. Именуемая «интеллигенцией» разновидность людей возникла в России в свое время для решения специально-российских задач и оказалась целиком определена их спецификой.
Она начала возникать вынужденно, из утраты – опять-таки специфически русской: утрачен был партнер и «старший брат», даже в известном смысле родитель по историческому существованию, каким для Руси-России несколько столетий подряд была Византия.
Именно так утверждает Г.С. Кнабе, относящий зарождение «протоинтеллигенции» к концу ХV – началу ХVI веков. При Иване III (1462–1505) и Василии III (1505–1533) оформилась группа образованных людей из духовного сословия, призванная налаживать культурные контакты со странами Центральной и Западной Европы.
До 1453 года общение с Византией и странами ее культурного круга было вполне достаточным для того, чтобы удовлетворять потребности русского государства в плодотворном взаимодействии с широким (и не вполне чуждым) зарубежным миром. Когда этот культурный мир пал под ударами безоговорочно чуждых турок, единственно возможным партнером по полноценному историческому общению у нас осталась христианская Европа.
Это новое партнерство не в меньшей степени, однако, означало и противостояние: после гибели Второго Рима Россия являла собой единственное крупное православное государство перед лицом иноверного мира и инославного Запада. Удивительно ли, что в такой ситуации все православное стало чуть ли не автоматически ассоциироваться с русским? (Вот заодно и корни представлений о русской исключительности, которые тоже очень глубоко вросли в образ отечественной интеллигенции…) Западный культурный материал с самого начала обречен был восприниматься двойственно: по крайней мере, столько же усваиваться, сколько и вызывать сопротивление, а поэтому – отрицаться и разоблачаться.
Первые типические черты того, что потом вырастет в русскую интеллигенцию, определились именно тогда, а вовсе не когда на Руси вообще появились образованные люди с умственными занятиями (что случилось, как легко догадаться, значительно раньше). «Интеллигенция» как возможная культурная позиция впервые обозначилась в связи с этой двойственностью: в русской православной среде русскими же православными людьми оказалась представлена… ну не то чтобы совсем чужая, но, во всяком случае, внешняя по отношению к данному культурному миру позиция. Причем миру западному, чей взгляд представляли у нас «протоинтеллигенты», они тоже были достаточно чужды.
Для дальнейших судеб интеллигенции очень характерно и то, что ее «внеположность», «не-вполне-принадлежность» изначально была насмерть завязана с образованностью и умственной, книжной работой. В основные обязанности «протоинтеллигентов»-священников рубежа ХV–ХVI веков входила так называемая книжная справа: пересмотр старых переводов священных книг, который требовал умения читать первоисточники, то есть знания языков – в первую очередь, древнееврейского, греческого и латыни – и вообще широкой эрудиции, не только филологической. Иван III специально для этой цели пригласил в Москву священников из Новгорода. Обвиненные в связи с этим в ереси (искажают-де священные тексты!), эти люди частью умерли, частью были казнены. Дважды обвинили в ереси и осудили ученого афонского монаха Максима Грека, а он, между прочим, выступал против «латинян» совершенно ортодоксально. Нет, то же самое: искажает священные тексты. И вообще знает подозрительно много такого, что непонятно для чего нужно…
Вечно другие
Первоинтеллигенты являлись агентами чужого в своей среде. Они уже тогда вызывали известное раздражение и «снизу» – у тех, кого принято обобщенно, отвлекаясь от разных сложных внутренних членений, именовать «народом», и «сверху» – у той самой власти, которой, в отличие от «народа», были, несомненно, нужны, хотя и не слишком удобны. Раздражал уже сам по себе инокультурный опыт, посредством них внедрявшийся. Такое «проводничество» не могло не восприниматься «массой» как посягательство на естественный и комфортный порядок жизни – как нечто чужое, агрессивное, мешающее, странное.
Может быть, идеализация интеллигенции, образовавшая впоследствии устойчивую, до наших дней протянувшуюся традицию, – оборотная сторона устойчивого же (то более, то менее явного) раздражения и отторжения, сопровождавших интеллигенцию на протяжении фактически всей ее истории. Это своего рода защитная реакция интеллигентов, попросту необходимая им для полноценного выживания. В самом деле, когда уже в 1904 году П.Д. Боборыкин (кстати, автор понятия «интеллигенция» в его своеобразно-русском значении) называл это довольно еще новое к тому времени сословие «собирательной душой русского народа и общества», «избранным меньшинством, которое создало все, что есть самого драгоценного для русской жизни», а М.А. Булгаков четверть века спустя – «лучшим слоем в нашей стране» (оба эти вполне наугад взятые высказывания скорее типичны, чем исключительны), трудно представить, что подобные оценки уже сами по себе не вызывали раздражение тех, кто к интеллигенции себя не относил, однако принадлежать к «худшим», чем она, «слоям» нашей страны тоже не был согласен.
Характерно еще и вот что: интеллигенция в ее классическом варианте появилась – или была осмыслена, что в известном смысле одно и то же, – в качестве действующего лица на российской исторической арене не раньше, чем в качестве таких же действующих лиц, исполняющих свои роли и противопоставленных друг другу, появились «народ» и «власть». Прежде всего – «народ» как отдельная большая тема российской истории («власть» появилась, кажется, раньше их обоих). То есть понятно, что люди, подчиненные власти, существовали всегда. Но в России – в силу сложного комплекса исторических и культурных причин – лишь к середине ХIХ века «народ» и служение ему были буквально массово пережиты как безусловные ценности.
Оформившись как (сверх)задача, это служение потребовало действительно нового типа людей. Способствовало этому и то, что как раз к этому времени книжная образованность перестала быть привилегией аристократов. В середине XIX века начинает активно разрастаться слой интеллектуалов-разночинцев. В шестидесятые годы эту среду впервые назовут – да так и запомнится – «интеллигенцией».
То были люди, волею истории ( «Все в России переворотилось и только начинало укладываться…») вышедшие из своих, поколениями насиженных, сословных гнезд и объединенные книжной, начитанной образованностью. А еще – острым, неуютным, исторически новым чувством своей отдельности; страстной любовью к народу и горьким, острым чувством вины перед ним.
Возникнув на одном из переломов российской истории, интеллигенция и потом выходила на первые роли в каждом из своих исторических обликов именно в такие эпохи: «переходные» от одного сколько-нибудь устойчивого состояния к другому. В такие эпохи она оказывалась более всего влиятельной и востребованной. Это, кажется, существенным образом связано с неполной укорененностью интеллигентов в собственной культуре (а может быть, и в какой бы то ни было культуре), в возможности, благодаря тем самым образованности и рефлексии, выходить за ее пределы.
Сколько раз это ставили интеллигентам в вину, скольким это стоило сломанных судеб и погубленных жизней! Во всех случаях, когда слово «интеллигент» произносили как ругательство, а в таких случаях в нашем отечестве не было и нет недостатка, оно неизменно звучало как «чужой». И нельзя сказать, что в этом вовсе не было никакой доли истины. То, что она очень зло интерпретировалась, – отдельный вопрос.
Когда-то Г.С. Померанц, характеризуя особенности становления своей личности, назвал себя «человеком воздуха». Это до сих пор кажется мне одним из самых точных обозначений русского интеллигентского типа.
Именно поэтому в разные периоды российской истории (а уж тем более в переломные!) интеллигентов и «сверху», и «снизу» обвиняли в том, что они недостаточно «свои». Они и сами себя в этом упрекали и честно старались если и не «принадлежать» к другим слоям социума – к «народу» ли (крестьянам-земледельцам), к пролетариату ли, – то непременно «служить» им, сделать это служение смыслом собственной жизни, а самопожертвование в этом служении – способом само-утверждения. Однако, с другой стороны, их – тоже и «сверху», и «снизу» – всегда были готовы обвинить в том, что они служат «не так» и вообще чересчур угодничают. И снова интеллигенты соглашались, срываясь в привычные самообвинения: как же, ведь мы – совесть нации, мы должны представлять независимую точку зрения… Родившись одновременно с чувством вины (перед «народом»), интеллигенция затем постоянно оказывалась и чувствовала себя виноватой. Самые злые карикатуры на интеллигентов вышли, между прочим, из-под пера интеллигентов же. Это интеллигенты Ильф с Петровым создали незабвенный образ Васисуалия Лоханкина, и это интеллигент Зощенко заявил, что жизнь устроена «проще, обиднее и не для интеллигентов».
Да, тут какой-то странный выверт русского исторического чувства. Но нужно признать – без этого злого чувства воспитывающей (и разрушающей) вины, неотделимого от чувства долга, не было бы того совершенно полноценного смыслового и человеческого явления, которое представляет собой русская интеллигенция, тех возможностей культурного существования, которые были ею созданы или открыты. Из них первой приходит в голову внутренняя свобода с ее ценностью и трагизмом. Осознанная некогда в контексте религиозных смыслов, она безоговорочно распрощалась с ними.
Интеллигенция – своеобразная область роста российской культуры, открытости ее другим возможностям. Она – пограничная зона культурной жизни. Интеллигентность недаром издавна ассоциируется с чудачеством: и по сей день, не принадлежа вполне ни тому миру, в котором живут, ни тем мирам, которые представляют или пытаются изнутри нашего мира понять, интеллигенты гораздо уязвимее других. И прекрасно это чувствуют.
Складка бытия
Именно в силу всего сказанного возникает подозрение, что в результате всех своих эволюций и метаморфоз русская («не в этническом, а в культурном смысле», как выразился Г.С. Кнабе) интеллигенция – не столько социальная группа и даже не столько «культурно-психологический тип», черты которых она принимает постоянно и не может не принимать, сколько наше «историческое чувствилище», форма нашего исторического самочувствия. Родившаяся однажды из вполне конкретной ситуации переживания нашей несогласованности с внешним миром, интеллигенция втягивала – и продолжает втягивать – в себя представителей разных областей социума, пока наконец не создала в качестве собственного носителя особую социальную группу. Сегодня смерть этого образования фиксируют все кому не лень.
Но, кажется, если и есть какой-то конец, то это конец только одного из модусов ее существования. Допустим даже, что «классического» модуса. Но всего лишь одного из многих возможных.
Рефрен сегодняшних разговоров: «интеллигенции больше нет». И это при той обескураживающей очевидности, что интеллигентов во плоти – в том числе классических: книжников-идеалистов-бессребреников, ухитряющихся сочетать сложнющую рефлексию с доходящей до наивности порядочностью, – видывал каждый, кто не слишком слеп. «Могильщики» интеллигенции имеют, наверное, в виду, что для такого человеческого типа в России больше нет устойчивой, воспроизводящейся социальной ниши. Именно поэтому, надо думать, интеллигенты есть, а «интеллигенции» нет. А чудаки – что ж? Так и будут они бродить без своей социальной ниши, пока совсем не вымрут. Вот такая схема.
Но все явно сложнее.
Историческое чувствование по своему устройству «прецедентно». Однажды произойдя, большое событие – тем более такое значительное, каким стала в своем классическом виде русская интеллигенция, – в каком-то смысле никогда не проходит. Оно помнится всей структурой жизни, помнится сложно, перетолковываясь и неузнаваемо видоизменяясь. Однажды сложившись, исторические ниши почему-то не зарастают, и складки не разглаживаются. Интеллигенция – эта болезненно-чувствительная складка русского исторического бытия – тоже так просто не разгладится. Надежды на то, что интеллигенты со всеми их странностями и нерациональными излишествами спокойно заменятся интеллектуалами-профессионалами и представителями «нового среднего класса» с организацией жизни западного типа, – результат, мягко говоря, сильного упрощения.
Такое упрощение мы вообще-то знавали в истории не раз. Еще при Петре Великом, помнится, многие полагали, что из России при должной, умелой и терпеливой обработке можно сделать «нормальную» Европу. Получился очередной вариант русской жизни. Вот и теперь, скорее всего, получится то же самое. Потому что есть еще и такая вещь, как «запас» национальных моделей поведения. И они доказали, между прочим, свою эффективность (которую не стоит отождествлять с прямолинейно понятой «рациональностью»), иначе с чего бы они воспроизводились?
Так вот, «русская интеллигенция» – это выработанный в российской культуре специфический, сложно организованный, часто противоречивый, но тем не менее целостный способ реагирования на историческую реальность. Это один из специфически русских типов переживания исторических сложностей. Это, наконец, особого рода социальное и культурное задание и определяемый этим заданием смысловой, эмоциональный, поведенческий комплекс. Черты его сложились исторически, то есть в известной мере «случайно», под влиянием и давлением множества конкретных обстоятельств, но, сросшись, давно уже обнаруживают изрядную независимость от внешних условий, выступая как самостоятельный ответ на оные. Попробуем эти черты суммировать.
Во-первых, изначальное и постоянное «посредничество» между: а) «своим» и «чужим» (Россией и некоторой внешней – допустим, западной – культурой); б) одним «не вполне своим» и другим «не вполне своим» («народом» и «властью»; «верхними»-образованными и «нижними»-малообразованными социальными слоями; ушедшим и настающим историческими состояниями). С этим связана «двойственная», неполная принадлежность, принципиальная внеположность тому и другому, которую не уставали ставить интеллигентам в вину и которая как раз предполагает успешное посредничество. Интеллигенция частью возникала под давлением необходимости такого посредничества, частью сама себя для этого создавала, когда, уже в XIX веке, чувствовала призванной «просвещать» и народ, то есть транслировать ему образовательные модели «сверху» и «извне» (с Запада), и власть, то есть на правах знающих, думающих и рефлектирующих людей знакомить эту самую власть с собственным народом. Интеллигенты – «диалоговое окошко» разных человеческих миров, они живут на сквозняке между этими мирами, что, вообще-то, по определению, неуютно.
Во-вторых, принципиальная разнородность. Интеллигенция – открытый социальный слой. Хотя были, есть и, хочется надеяться, еще будут потомственные интеллигенты. Интеллигентом, в принципе, может стать каждый. Это едва ли не целиком вопрос выбора. Он, в свою очередь, не может не иметь нравственного смысла, поскольку это всегда выбор позиции. Разумеется, выбор осуществляется при одном непременном внутреннем условии. Таковым является сочетание интеллекта с особого рода восприимчивостью (может быть, даже не столько умственной, сколько, так сказать, «душевно-эстетической») к взаимопроницаемости, сообщаемости человеческих миров при сохранении их неизменной и безнадежной раздельности. Интеллигент – это воплощенное чувство постоянно нарушаемой границы.
И еще одна черта, скорее всего, самая важная. Она определилась в XIX веке, продержалась весь ХХ век, и нет серьезных оснований полагать, что исчезнет в XXI. Это – активная личная ангажированность по отношению к социальным проблемам, переживаемая как нравственный императив именно в силу преимуществ интеллектуальности, образованности, рефлексии. При этом и интеллектуальность, и образованность, и рефлексия «автоматически» получают нравственный смысл в качестве собственного главного смысла. Это все тоже не удивительно, поскольку интеллигенты в российском варианте – профессиональные посредники между разными не просто смысловыми системами, культурными пластами и прочими вполне отвлеченными вещами, а между разными человеческими состояниями, что требует личной вовлеченности и личной уязвленности.
За столетие с лишним интенсивного культурного существования «комплекс интеллигентности» ухитрился устроиться так, что почти не нуждается для своего воспроизводства в четко определенной социальной нише, как не нуждаются в ней, допустим, экстраверты и интроверты. Как и в пору интенсивного складывания интеллигенции в ее классическом варианте (в середине XIX века), он будет втягивать в себя людей из разных социальных ниш, было бы подходящее душевное устройство.
В конце концов, концепт «служения», вокруг которого традиционно объединялась русская интеллигенция, вряд ли единственный из возможных. Реально себе представить, что он – под воздействием каких-то неведомых нам исторических случайностей – сменится другим концептом, содержание которого мы сегодня тоже вряд ли в силах спрогнозировать.
Потому что концепты такого рода выполняют на самом деле вполне служебную роль: они – одно из средств кристаллизации человеческих, «культурно-психологических» типов. Эти же последние, в свою очередь, явно «инерционны» – они способны переживать некогда породившие их исторические состояния и затем, медленно модифицируясь, воспроизводиться на других материалах.
Русский интеллигент как душевный и культурный тип будет воспроизводиться, по всей видимости, до тех пор, пока будет нужда в описанном посредничестве, пока будет сохраняться наша «несогласованность» с разного рода областями так называемого внешнего мира и нашей собственной внутренней жизнью. А куда она денется?
Ольга Балла
ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ и ЭВОЛЮЦИЯ
От социальной группы к человеческому типу
"Лицейское и гимназическое образование". - № 2. - 2005. = http://lgo.ru/n2-05_st3.htm
Поэтика расставания
Конец русской интеллигенции – одна из устойчивых тем современной российской умственной жизни, причем на разных ее уровнях, от публицистических и лирико-ностальгических до самых что ни на есть академических. В последнее десятилетие интеллигенция стала предметом исследования в невиданных, кажется, до сих пор масштабах.
В 1997 году конференцию о «роли русской интеллигенции в формировании картины мира» проводит ни больше ни меньше как Научный совет по истории мировой культуры Российской академии наук.
На следующий год конференцию по русской интеллигенции устраивают в РГГУ. Но нет, снова не все сказано: в следующем, 1999 году, проходит еще одна конференция – на сей раз грандиозная, международная, хотя и в провинциальном Иванове. Она свидетельствует о складывании отдельной, посвященной интеллигентам, области исследований: «Интеллигент и интеллигентоведение на рубеже ХХI века: итоги пройденного пути и перспективы».
В том же году респектабельное издательство «Наука» выпускает сборник «Русская интеллигенция. История и судьба». Русско-итальянский альманах «Россия/Russia» посвящает очередной выпуск сопоставлению «русской интеллигенции» с «западным интеллектуализмом». В 2000-м – снова международная конференция, на сей раз в Институте всеобщей истории РАН: «Генезис и формирование интеллигенции в сравнении Востока и Запада»…
Количество публикаций последних лет на эту тему, бумажных и электронных, уже, кажется, не поддается никакому исчислению. В Рунете действует несколько форумов, посвященных судьбам интеллигенции, – за пару часов поиска удалось обнаружить три; не удивлюсь, если найдется больше.
Налицо явная взбудораженность этой проблемой и интеллектуального поля, и общекультурного чувства. Того и гляди, вопрос: «Существует ли еще русская интеллигенция?» станет звучать примерно так же, как в свое время сакраментальные «есть ли Бог?» или «человек ли женщина?», и обретет статус столь же навязчиво-неразрешимой, насмерть заболтанной озабоченности с превеликим количеством устойчивых стереотипов.
Подобного не было ни в годы советской власти, которая к интеллигенции, с ее потенциальной или актуальной оппозиционностью, всегда относилась, по меньшей мере, сдержанно, ни во время «перестройки», хотя та как раз была словно специально придумана для интеллигентов. Именно тогда махровым цветом расцвело интеллигентское групповое самочувствие, и интеллигенции почудилось (эта иллюзия быстро кончилась), что «народ» разделяет их ценности, а сами они выражают народное мнение.
С русской интеллигенцией слишком торопятся прощаться – причем как те, кто ее оплакивает, так и те, кто полагает, что так ей и надо. Настаивающие на том, что это все неправда, что есть еще истинные русские интеллигенты, на которых, как и прежде, вопреки всему держится земля русская, – только подтверждают общую картину. При всем своем разнообразии мнения о причинах заката интеллигенции, сходятся на том, что исчезают – если уже не исчезли – условия для ее существования: социальные, культурные, экономические. Некоторая часть бывшей интеллигенции, сумевшая «вписаться в рынок» успешным для себя образом, пополнила ряды «нового среднего класса»; те же, кому (и их большинство) это не удалось, либо превратились в «пролетариев умственного труда» (читай: без высоких заданий типа «служения народу»), либо просто принялись добывать деньги на жизнь кто чем способен, и на этом их отношения с серьезным умственным трудом прекратились. Объединяет и тех, и других, как утверждают, одно: утрата характерно-интеллигентского образа жизни, осознания себя как особой породы людей с особыми смыслами.
Один очень уважительно и благодарно относящийся к интеллигенции и явно сам к ней принадлежащий исследователь, Г.С. Кнабе, пару лет назад назвал свою книгу о ней не как-нибудь, а «Перевернутая страница». Интеллигенция, говорил он, пройдя, хоть и с великими потерями, через испытания советского времени, не смогла выдержать трех испытаний постсоветской эпохи: долларом, утратой самоидентификации и обесцениванием научной истины.
Но так ли уж перевернута эта страница, если и до сих пор о «русской интеллигенции» почему-то не получается, даже когда вроде бы очень хочется, говорить спокойно и беспристрастно? Что-то есть в этом такое, что едва ли не всякого интенсивно живущего в русской культуре человека задевает за живое и личное. Определиться по отношению к интеллигенции – в каком-то смысле значит определиться по отношению к русской исторической судьбе вообще и к собственной судьбе в ней, кстати, тоже.
Рожденные утратой
«Русский интеллигент» – действительно культурно-характерный тип. Устойчивый, узнаваемый, обладающий своими традициями и механизмами воспроизводства – он, похоже, и впрямь встречается исключительно в нашем отечестве. И не удивительно. Именуемая «интеллигенцией» разновидность людей возникла в России в свое время для решения специально-российских задач и оказалась целиком определена их спецификой.
Она начала возникать вынужденно, из утраты – опять-таки специфически русской: утрачен был партнер и «старший брат», даже в известном смысле родитель по историческому существованию, каким для Руси-России несколько столетий подряд была Византия.
Именно так утверждает Г.С. Кнабе, относящий зарождение «протоинтеллигенции» к концу ХV – началу ХVI веков. При Иване III (1462–1505) и Василии III (1505–1533) оформилась группа образованных людей из духовного сословия, призванная налаживать культурные контакты со странами Центральной и Западной Европы.
До 1453 года общение с Византией и странами ее культурного круга было вполне достаточным для того, чтобы удовлетворять потребности русского государства в плодотворном взаимодействии с широким (и не вполне чуждым) зарубежным миром. Когда этот культурный мир пал под ударами безоговорочно чуждых турок, единственно возможным партнером по полноценному историческому общению у нас осталась христианская Европа.
Это новое партнерство не в меньшей степени, однако, означало и противостояние: после гибели Второго Рима Россия являла собой единственное крупное православное государство перед лицом иноверного мира и инославного Запада. Удивительно ли, что в такой ситуации все православное стало чуть ли не автоматически ассоциироваться с русским? (Вот заодно и корни представлений о русской исключительности, которые тоже очень глубоко вросли в образ отечественной интеллигенции…) Западный культурный материал с самого начала обречен был восприниматься двойственно: по крайней мере, столько же усваиваться, сколько и вызывать сопротивление, а поэтому – отрицаться и разоблачаться.
Первые типические черты того, что потом вырастет в русскую интеллигенцию, определились именно тогда, а вовсе не когда на Руси вообще появились образованные люди с умственными занятиями (что случилось, как легко догадаться, значительно раньше). «Интеллигенция» как возможная культурная позиция впервые обозначилась в связи с этой двойственностью: в русской православной среде русскими же православными людьми оказалась представлена… ну не то чтобы совсем чужая, но, во всяком случае, внешняя по отношению к данному культурному миру позиция. Причем миру западному, чей взгляд представляли у нас «протоинтеллигенты», они тоже были достаточно чужды.
Для дальнейших судеб интеллигенции очень характерно и то, что ее «внеположность», «не-вполне-принадлежность» изначально была насмерть завязана с образованностью и умственной, книжной работой. В основные обязанности «протоинтеллигентов»-священников рубежа ХV–ХVI веков входила так называемая книжная справа: пересмотр старых переводов священных книг, который требовал умения читать первоисточники, то есть знания языков – в первую очередь, древнееврейского, греческого и латыни – и вообще широкой эрудиции, не только филологической. Иван III специально для этой цели пригласил в Москву священников из Новгорода. Обвиненные в связи с этим в ереси (искажают-де священные тексты!), эти люди частью умерли, частью были казнены. Дважды обвинили в ереси и осудили ученого афонского монаха Максима Грека, а он, между прочим, выступал против «латинян» совершенно ортодоксально. Нет, то же самое: искажает священные тексты. И вообще знает подозрительно много такого, что непонятно для чего нужно…
Вечно другие
Первоинтеллигенты являлись агентами чужого в своей среде. Они уже тогда вызывали известное раздражение и «снизу» – у тех, кого принято обобщенно, отвлекаясь от разных сложных внутренних членений, именовать «народом», и «сверху» – у той самой власти, которой, в отличие от «народа», были, несомненно, нужны, хотя и не слишком удобны. Раздражал уже сам по себе инокультурный опыт, посредством них внедрявшийся. Такое «проводничество» не могло не восприниматься «массой» как посягательство на естественный и комфортный порядок жизни – как нечто чужое, агрессивное, мешающее, странное.
Может быть, идеализация интеллигенции, образовавшая впоследствии устойчивую, до наших дней протянувшуюся традицию, – оборотная сторона устойчивого же (то более, то менее явного) раздражения и отторжения, сопровождавших интеллигенцию на протяжении фактически всей ее истории. Это своего рода защитная реакция интеллигентов, попросту необходимая им для полноценного выживания. В самом деле, когда уже в 1904 году П.Д. Боборыкин (кстати, автор понятия «интеллигенция» в его своеобразно-русском значении) называл это довольно еще новое к тому времени сословие «собирательной душой русского народа и общества», «избранным меньшинством, которое создало все, что есть самого драгоценного для русской жизни», а М.А. Булгаков четверть века спустя – «лучшим слоем в нашей стране» (оба эти вполне наугад взятые высказывания скорее типичны, чем исключительны), трудно представить, что подобные оценки уже сами по себе не вызывали раздражение тех, кто к интеллигенции себя не относил, однако принадлежать к «худшим», чем она, «слоям» нашей страны тоже не был согласен.
Характерно еще и вот что: интеллигенция в ее классическом варианте появилась – или была осмыслена, что в известном смысле одно и то же, – в качестве действующего лица на российской исторической арене не раньше, чем в качестве таких же действующих лиц, исполняющих свои роли и противопоставленных друг другу, появились «народ» и «власть». Прежде всего – «народ» как отдельная большая тема российской истории («власть» появилась, кажется, раньше их обоих). То есть понятно, что люди, подчиненные власти, существовали всегда. Но в России – в силу сложного комплекса исторических и культурных причин – лишь к середине ХIХ века «народ» и служение ему были буквально массово пережиты как безусловные ценности.
Оформившись как (сверх)задача, это служение потребовало действительно нового типа людей. Способствовало этому и то, что как раз к этому времени книжная образованность перестала быть привилегией аристократов. В середине XIX века начинает активно разрастаться слой интеллектуалов-разночинцев. В шестидесятые годы эту среду впервые назовут – да так и запомнится – «интеллигенцией».
То были люди, волею истории ( «Все в России переворотилось и только начинало укладываться…») вышедшие из своих, поколениями насиженных, сословных гнезд и объединенные книжной, начитанной образованностью. А еще – острым, неуютным, исторически новым чувством своей отдельности; страстной любовью к народу и горьким, острым чувством вины перед ним.
Возникнув на одном из переломов российской истории, интеллигенция и потом выходила на первые роли в каждом из своих исторических обликов именно в такие эпохи: «переходные» от одного сколько-нибудь устойчивого состояния к другому. В такие эпохи она оказывалась более всего влиятельной и востребованной. Это, кажется, существенным образом связано с неполной укорененностью интеллигентов в собственной культуре (а может быть, и в какой бы то ни было культуре), в возможности, благодаря тем самым образованности и рефлексии, выходить за ее пределы.
Сколько раз это ставили интеллигентам в вину, скольким это стоило сломанных судеб и погубленных жизней! Во всех случаях, когда слово «интеллигент» произносили как ругательство, а в таких случаях в нашем отечестве не было и нет недостатка, оно неизменно звучало как «чужой». И нельзя сказать, что в этом вовсе не было никакой доли истины. То, что она очень зло интерпретировалась, – отдельный вопрос.
Когда-то Г.С. Померанц, характеризуя особенности становления своей личности, назвал себя «человеком воздуха». Это до сих пор кажется мне одним из самых точных обозначений русского интеллигентского типа.
Именно поэтому в разные периоды российской истории (а уж тем более в переломные!) интеллигентов и «сверху», и «снизу» обвиняли в том, что они недостаточно «свои». Они и сами себя в этом упрекали и честно старались если и не «принадлежать» к другим слоям социума – к «народу» ли (крестьянам-земледельцам), к пролетариату ли, – то непременно «служить» им, сделать это служение смыслом собственной жизни, а самопожертвование в этом служении – способом само-утверждения. Однако, с другой стороны, их – тоже и «сверху», и «снизу» – всегда были готовы обвинить в том, что они служат «не так» и вообще чересчур угодничают. И снова интеллигенты соглашались, срываясь в привычные самообвинения: как же, ведь мы – совесть нации, мы должны представлять независимую точку зрения… Родившись одновременно с чувством вины (перед «народом»), интеллигенция затем постоянно оказывалась и чувствовала себя виноватой. Самые злые карикатуры на интеллигентов вышли, между прочим, из-под пера интеллигентов же. Это интеллигенты Ильф с Петровым создали незабвенный образ Васисуалия Лоханкина, и это интеллигент Зощенко заявил, что жизнь устроена «проще, обиднее и не для интеллигентов».
Да, тут какой-то странный выверт русского исторического чувства. Но нужно признать – без этого злого чувства воспитывающей (и разрушающей) вины, неотделимого от чувства долга, не было бы того совершенно полноценного смыслового и человеческого явления, которое представляет собой русская интеллигенция, тех возможностей культурного существования, которые были ею созданы или открыты. Из них первой приходит в голову внутренняя свобода с ее ценностью и трагизмом. Осознанная некогда в контексте религиозных смыслов, она безоговорочно распрощалась с ними.
Интеллигенция – своеобразная область роста российской культуры, открытости ее другим возможностям. Она – пограничная зона культурной жизни. Интеллигентность недаром издавна ассоциируется с чудачеством: и по сей день, не принадлежа вполне ни тому миру, в котором живут, ни тем мирам, которые представляют или пытаются изнутри нашего мира понять, интеллигенты гораздо уязвимее других. И прекрасно это чувствуют.
Складка бытия
Именно в силу всего сказанного возникает подозрение, что в результате всех своих эволюций и метаморфоз русская («не в этническом, а в культурном смысле», как выразился Г.С. Кнабе) интеллигенция – не столько социальная группа и даже не столько «культурно-психологический тип», черты которых она принимает постоянно и не может не принимать, сколько наше «историческое чувствилище», форма нашего исторического самочувствия. Родившаяся однажды из вполне конкретной ситуации переживания нашей несогласованности с внешним миром, интеллигенция втягивала – и продолжает втягивать – в себя представителей разных областей социума, пока наконец не создала в качестве собственного носителя особую социальную группу. Сегодня смерть этого образования фиксируют все кому не лень.
Но, кажется, если и есть какой-то конец, то это конец только одного из модусов ее существования. Допустим даже, что «классического» модуса. Но всего лишь одного из многих возможных.
Рефрен сегодняшних разговоров: «интеллигенции больше нет». И это при той обескураживающей очевидности, что интеллигентов во плоти – в том числе классических: книжников-идеалистов-бессребреников, ухитряющихся сочетать сложнющую рефлексию с доходящей до наивности порядочностью, – видывал каждый, кто не слишком слеп. «Могильщики» интеллигенции имеют, наверное, в виду, что для такого человеческого типа в России больше нет устойчивой, воспроизводящейся социальной ниши. Именно поэтому, надо думать, интеллигенты есть, а «интеллигенции» нет. А чудаки – что ж? Так и будут они бродить без своей социальной ниши, пока совсем не вымрут. Вот такая схема.
Но все явно сложнее.
Историческое чувствование по своему устройству «прецедентно». Однажды произойдя, большое событие – тем более такое значительное, каким стала в своем классическом виде русская интеллигенция, – в каком-то смысле никогда не проходит. Оно помнится всей структурой жизни, помнится сложно, перетолковываясь и неузнаваемо видоизменяясь. Однажды сложившись, исторические ниши почему-то не зарастают, и складки не разглаживаются. Интеллигенция – эта болезненно-чувствительная складка русского исторического бытия – тоже так просто не разгладится. Надежды на то, что интеллигенты со всеми их странностями и нерациональными излишествами спокойно заменятся интеллектуалами-профессионалами и представителями «нового среднего класса» с организацией жизни западного типа, – результат, мягко говоря, сильного упрощения.
Такое упрощение мы вообще-то знавали в истории не раз. Еще при Петре Великом, помнится, многие полагали, что из России при должной, умелой и терпеливой обработке можно сделать «нормальную» Европу. Получился очередной вариант русской жизни. Вот и теперь, скорее всего, получится то же самое. Потому что есть еще и такая вещь, как «запас» национальных моделей поведения. И они доказали, между прочим, свою эффективность (которую не стоит отождествлять с прямолинейно понятой «рациональностью»), иначе с чего бы они воспроизводились?
Так вот, «русская интеллигенция» – это выработанный в российской культуре специфический, сложно организованный, часто противоречивый, но тем не менее целостный способ реагирования на историческую реальность. Это один из специфически русских типов переживания исторических сложностей. Это, наконец, особого рода социальное и культурное задание и определяемый этим заданием смысловой, эмоциональный, поведенческий комплекс. Черты его сложились исторически, то есть в известной мере «случайно», под влиянием и давлением множества конкретных обстоятельств, но, сросшись, давно уже обнаруживают изрядную независимость от внешних условий, выступая как самостоятельный ответ на оные. Попробуем эти черты суммировать.
Во-первых, изначальное и постоянное «посредничество» между: а) «своим» и «чужим» (Россией и некоторой внешней – допустим, западной – культурой); б) одним «не вполне своим» и другим «не вполне своим» («народом» и «властью»; «верхними»-образованными и «нижними»-малообразованными социальными слоями; ушедшим и настающим историческими состояниями). С этим связана «двойственная», неполная принадлежность, принципиальная внеположность тому и другому, которую не уставали ставить интеллигентам в вину и которая как раз предполагает успешное посредничество. Интеллигенция частью возникала под давлением необходимости такого посредничества, частью сама себя для этого создавала, когда, уже в XIX веке, чувствовала призванной «просвещать» и народ, то есть транслировать ему образовательные модели «сверху» и «извне» (с Запада), и власть, то есть на правах знающих, думающих и рефлектирующих людей знакомить эту самую власть с собственным народом. Интеллигенты – «диалоговое окошко» разных человеческих миров, они живут на сквозняке между этими мирами, что, вообще-то, по определению, неуютно.
Во-вторых, принципиальная разнородность. Интеллигенция – открытый социальный слой. Хотя были, есть и, хочется надеяться, еще будут потомственные интеллигенты. Интеллигентом, в принципе, может стать каждый. Это едва ли не целиком вопрос выбора. Он, в свою очередь, не может не иметь нравственного смысла, поскольку это всегда выбор позиции. Разумеется, выбор осуществляется при одном непременном внутреннем условии. Таковым является сочетание интеллекта с особого рода восприимчивостью (может быть, даже не столько умственной, сколько, так сказать, «душевно-эстетической») к взаимопроницаемости, сообщаемости человеческих миров при сохранении их неизменной и безнадежной раздельности. Интеллигент – это воплощенное чувство постоянно нарушаемой границы.
И еще одна черта, скорее всего, самая важная. Она определилась в XIX веке, продержалась весь ХХ век, и нет серьезных оснований полагать, что исчезнет в XXI. Это – активная личная ангажированность по отношению к социальным проблемам, переживаемая как нравственный императив именно в силу преимуществ интеллектуальности, образованности, рефлексии. При этом и интеллектуальность, и образованность, и рефлексия «автоматически» получают нравственный смысл в качестве собственного главного смысла. Это все тоже не удивительно, поскольку интеллигенты в российском варианте – профессиональные посредники между разными не просто смысловыми системами, культурными пластами и прочими вполне отвлеченными вещами, а между разными человеческими состояниями, что требует личной вовлеченности и личной уязвленности.
За столетие с лишним интенсивного культурного существования «комплекс интеллигентности» ухитрился устроиться так, что почти не нуждается для своего воспроизводства в четко определенной социальной нише, как не нуждаются в ней, допустим, экстраверты и интроверты. Как и в пору интенсивного складывания интеллигенции в ее классическом варианте (в середине XIX века), он будет втягивать в себя людей из разных социальных ниш, было бы подходящее душевное устройство.
В конце концов, концепт «служения», вокруг которого традиционно объединялась русская интеллигенция, вряд ли единственный из возможных. Реально себе представить, что он – под воздействием каких-то неведомых нам исторических случайностей – сменится другим концептом, содержание которого мы сегодня тоже вряд ли в силах спрогнозировать.
Потому что концепты такого рода выполняют на самом деле вполне служебную роль: они – одно из средств кристаллизации человеческих, «культурно-психологических» типов. Эти же последние, в свою очередь, явно «инерционны» – они способны переживать некогда породившие их исторические состояния и затем, медленно модифицируясь, воспроизводиться на других материалах.
Русский интеллигент как душевный и культурный тип будет воспроизводиться, по всей видимости, до тех пор, пока будет нужда в описанном посредничестве, пока будет сохраняться наша «несогласованность» с разного рода областями так называемого внешнего мира и нашей собственной внутренней жизнью. А куда она денется?
