С шумом и сором
Nov. 26th, 2010 02:40 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
gertmanОльга Балла
С шумом и сором
Русско-канадский филолог воспитывает оптику для рассматривания человека
НГ-Ex Libris. = 2010-11-25. = http://exlibris.ng.ru/non-fiction/2010-11-25/7_noise.html
Юрий Левинг. Воспитание оптикой: Книжная графика, анимация, текст. – М.: Новое литературное обозрение, 2010. – 528 с., илл. (Очерки визуальности).
Книга поэта и филолога, специалиста по русской словесности Юрия Левинга (Университет Далхаузи в Галифаксе, Канада) – вовсе не о книжной графике, не об анимации и даже не о тексте как таковых. Хотя обо всем этом здесь говорится очень много. Да, собственно, почти только об этом и говорится. Отдельный вопрос – зачем.
Так вот зачем: на самом деле речь идет о том общем, совокупном воздействии, которое все эти вещи оказывают на живущего в культуре человека. А еще о принципиальной несамодостаточности в культуре каждой из них: они возникают, существуют и воздействуют только вместе. Как система.
У Левинга – особая смысловая стратегия.
Он пишет, казалось бы, о вполне конкретных – а то и узких до экзотичности – предметах. Об особом литературном персонаже: «инородце»-инициаторе, вскармливающем ребенка – будущего писателя молоком, и о переплетении темы молока с темой гнозиса. Об эволюции текста маршаковского «Мистера Твистера» и иллюстраций к нему на протяжении полувека. О неявных подтекстах в русском варианте набоковской «Лолиты» из Маршака и Маяковского. О «фигурах и фасонах» в советской детской книжной иллюстрации начиная с оттепели и об «их последующей адаптации в книге постсоветского периода». Об истоках анимационной эстетики Федора Хитрука – создателя русского варианта Винни Пуха – и о том, как на нее повлияли задачи создания нового, визуального эзопова языка постоттепельной эпохи. О культурной судьбе и смысловой истории Дома на набережной из одноименной повести Трифонова. О неожиданных, до буквальности, параллелях и сходствах, которые обнаруживаются между «Человеком с фотоаппаратом» Дзиги Вертова и написанным всего два года спустя стихотворением Мандельштама.
На самом деле он выявляет различные – и, что самое интересное, скрытые, не бросающиеся в глаза – источники формирования человека.
Он показывает, как книжная графика, анимация и текст (в подзаголовке – в качестве предметов авторского внимания – названы именно они) работают в одном поле и воздействуют на человека, в общем-то, в одном общем духе. И не только они.
Входит в это поле и архитектура вместе с теми ассоциациями, которые она вызывает (простейший пример – Дом на набережной, восприятие которого включает в себя в качестве пусть не главной, но тоже действующей – образ каменного «слоеного торта»), и метаморфозы «надписей, окружающих человека в духовно перенасыщенной урбанистической среде» и провоцирующих к «абстрактному чтению города-как-текста», и телесное самочувствие человека в этой перенасыщенной знаками среде…
Итак, речь – о формирующем поле, состоящем из связанных между собой – и образующих целое – предметов и практик. О «предсмысловой» среде, определяющей, каким станет живущий в ней человек.
Вот ведь даже само издательство поверило хитрому Левингу, издав его книгу не в какой-нибудь из множества своих серий, а именно в «Очерках визуальности»: раз «оптика» – значит, конечно, о визуальности, о чем же еще?
А есть еще и интеллектуальная оптика. Шлифовкой стекол для нее Левинг и занимается.
В этом можно усмотреть даже закладку фундамента для особого рода культурной антропологии: понимания человека через динамику предметно-смысловой среды его обитания, которая считывается по преимуществу «боковым зрением». Таким, которое не направляется специально, не фокусируется, но загребает вещи, цвета, формы как бы случайно, со всем сопутствующим «сором» и «шумом» – и тем вернее закрепляет их в некотором целом. Очень властном, между прочим. С тем, что мы увидели специально, – мы, как правило, обходимся более сознательно. Относимся к нему более критично. Хотя бы уже потому, что в гораздо большей степени его замечаем.
И в этом смысле мне кажется неслучайным, что Левинг начинает книгу с главы о собственном детстве. О том, как его самого воспитывала присущей ей оптикой Пермь 70–80-х годов прошлого века. Какие книжки читали, какими ручками писали. (Матерь божья, подумаешь, – и ведь это все уже не просто прошлое: дистанция между этим временем и нами уже так велика, что они спекаются в культурный пласт, из разнородья деталей проступают характерные черты, из случайного выглядывает Неминуемое…) Какие рисунки рисовал в детстве сам автор. Как выглядела Большая советская энциклопедия 50-х с ее «темно-синими корешками на румынских лакированных полках» и как – купчая 1917 года за пермский дом – дом детства Левинга, оставленный им и его семьей в 1992-м: «с сургучной печатью и двуглавыми орлами на актовой бумаге ценой пятьдесят рублей» – «пожелтелая тетрадка, прошитая по позвоночнику…»
Крохоборство, думаете, фактография ползучая? Как бы не так.
Тут на самом деле все важно. Потому что это – прояснение исходных условий собственного восприятия автором всего, о чем будет говориться в книге дальше. Обозначение координат своего понимания, его «реперных точек». «Частный опыт советского ребенка последнего доперестроечного поколения выступает чем-то вроде перпендикуляра к тому, о чем речь пойдет в последующих главах». Ведь как понимать формирующую среду, не разобравшись в устройстве своей собственной?
«Карты» этого формирующего поля – как такового – Левинг пока еще не составляет. Может даже показаться, будто он вовсе не ставит себе такой – глобальной – задачи. Он ограничивается задачами принципиально более скромными: описывает – заходя то с одной, то с другой стороны.
Только вот в чем его точно не надо подозревать, так это в преодолении текстоцентризма. Все обстоит, рискнула бы я сказать, ровно наоборот.
Книга получается – о главенстве текста. Никакого «формирующего поля» не возникло бы, не будь в его центре Текста как матрицы всех явлений. Как их направляющего и собирающего начала.
С шумом и сором
Русско-канадский филолог воспитывает оптику для рассматривания человека
НГ-Ex Libris. = 2010-11-25. = http://exlibris.ng.ru/non-fiction/2010-11-25/7_noise.html
Юрий Левинг. Воспитание оптикой: Книжная графика, анимация, текст. – М.: Новое литературное обозрение, 2010. – 528 с., илл. (Очерки визуальности).
Книга поэта и филолога, специалиста по русской словесности Юрия Левинга (Университет Далхаузи в Галифаксе, Канада) – вовсе не о книжной графике, не об анимации и даже не о тексте как таковых. Хотя обо всем этом здесь говорится очень много. Да, собственно, почти только об этом и говорится. Отдельный вопрос – зачем.
Так вот зачем: на самом деле речь идет о том общем, совокупном воздействии, которое все эти вещи оказывают на живущего в культуре человека. А еще о принципиальной несамодостаточности в культуре каждой из них: они возникают, существуют и воздействуют только вместе. Как система.
У Левинга – особая смысловая стратегия.
Он пишет, казалось бы, о вполне конкретных – а то и узких до экзотичности – предметах. Об особом литературном персонаже: «инородце»-инициаторе, вскармливающем ребенка – будущего писателя молоком, и о переплетении темы молока с темой гнозиса. Об эволюции текста маршаковского «Мистера Твистера» и иллюстраций к нему на протяжении полувека. О неявных подтекстах в русском варианте набоковской «Лолиты» из Маршака и Маяковского. О «фигурах и фасонах» в советской детской книжной иллюстрации начиная с оттепели и об «их последующей адаптации в книге постсоветского периода». Об истоках анимационной эстетики Федора Хитрука – создателя русского варианта Винни Пуха – и о том, как на нее повлияли задачи создания нового, визуального эзопова языка постоттепельной эпохи. О культурной судьбе и смысловой истории Дома на набережной из одноименной повести Трифонова. О неожиданных, до буквальности, параллелях и сходствах, которые обнаруживаются между «Человеком с фотоаппаратом» Дзиги Вертова и написанным всего два года спустя стихотворением Мандельштама.
На самом деле он выявляет различные – и, что самое интересное, скрытые, не бросающиеся в глаза – источники формирования человека.
Он показывает, как книжная графика, анимация и текст (в подзаголовке – в качестве предметов авторского внимания – названы именно они) работают в одном поле и воздействуют на человека, в общем-то, в одном общем духе. И не только они.
Входит в это поле и архитектура вместе с теми ассоциациями, которые она вызывает (простейший пример – Дом на набережной, восприятие которого включает в себя в качестве пусть не главной, но тоже действующей – образ каменного «слоеного торта»), и метаморфозы «надписей, окружающих человека в духовно перенасыщенной урбанистической среде» и провоцирующих к «абстрактному чтению города-как-текста», и телесное самочувствие человека в этой перенасыщенной знаками среде…
Итак, речь – о формирующем поле, состоящем из связанных между собой – и образующих целое – предметов и практик. О «предсмысловой» среде, определяющей, каким станет живущий в ней человек.
Вот ведь даже само издательство поверило хитрому Левингу, издав его книгу не в какой-нибудь из множества своих серий, а именно в «Очерках визуальности»: раз «оптика» – значит, конечно, о визуальности, о чем же еще?
А есть еще и интеллектуальная оптика. Шлифовкой стекол для нее Левинг и занимается.
В этом можно усмотреть даже закладку фундамента для особого рода культурной антропологии: понимания человека через динамику предметно-смысловой среды его обитания, которая считывается по преимуществу «боковым зрением». Таким, которое не направляется специально, не фокусируется, но загребает вещи, цвета, формы как бы случайно, со всем сопутствующим «сором» и «шумом» – и тем вернее закрепляет их в некотором целом. Очень властном, между прочим. С тем, что мы увидели специально, – мы, как правило, обходимся более сознательно. Относимся к нему более критично. Хотя бы уже потому, что в гораздо большей степени его замечаем.
И в этом смысле мне кажется неслучайным, что Левинг начинает книгу с главы о собственном детстве. О том, как его самого воспитывала присущей ей оптикой Пермь 70–80-х годов прошлого века. Какие книжки читали, какими ручками писали. (Матерь божья, подумаешь, – и ведь это все уже не просто прошлое: дистанция между этим временем и нами уже так велика, что они спекаются в культурный пласт, из разнородья деталей проступают характерные черты, из случайного выглядывает Неминуемое…) Какие рисунки рисовал в детстве сам автор. Как выглядела Большая советская энциклопедия 50-х с ее «темно-синими корешками на румынских лакированных полках» и как – купчая 1917 года за пермский дом – дом детства Левинга, оставленный им и его семьей в 1992-м: «с сургучной печатью и двуглавыми орлами на актовой бумаге ценой пятьдесят рублей» – «пожелтелая тетрадка, прошитая по позвоночнику…»
Крохоборство, думаете, фактография ползучая? Как бы не так.
Тут на самом деле все важно. Потому что это – прояснение исходных условий собственного восприятия автором всего, о чем будет говориться в книге дальше. Обозначение координат своего понимания, его «реперных точек». «Частный опыт советского ребенка последнего доперестроечного поколения выступает чем-то вроде перпендикуляра к тому, о чем речь пойдет в последующих главах». Ведь как понимать формирующую среду, не разобравшись в устройстве своей собственной?
«Карты» этого формирующего поля – как такового – Левинг пока еще не составляет. Может даже показаться, будто он вовсе не ставит себе такой – глобальной – задачи. Он ограничивается задачами принципиально более скромными: описывает – заходя то с одной, то с другой стороны.
Только вот в чем его точно не надо подозревать, так это в преодолении текстоцентризма. Все обстоит, рискнула бы я сказать, ровно наоборот.
Книга получается – о главенстве текста. Никакого «формирующего поля» не возникло бы, не будь в его центре Текста как матрицы всех явлений. Как их направляющего и собирающего начала.
