![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
gertmanРоссия на листе Мёбиуса
Знание - сила. - № 12. - 2012. = http://znaniesila.livejournal.com/47626.html
У модернизационных процессов, происходящих сегодня в нашем обществе, и у стоящих перед ним модернизационных задач - множество аспектов. Представление о них, сколько-нибудь приближенное к полному, мы сможем получить лишь в случае, если примем во внимание взгляды на этот предмет представителей многих специальностей и разных ценностных позиций.
Наш корреспондент расспросил географа и методолога Владимира КАГАНСКОГО, научного сотрудника Института географии РАН, автора многочисленных трудов по исследованию культурного ландшафта СССР и современной России, о том, как ему видятся современные модернизационные процессы.
«Знание-Сила»: Как по-вашему, Владимир Леопольдович, модернизация – это процесс усложнения цивилизации или всего лишь её переход из одного состояния в другое, сопоставимое по сложности?
В. Каганский: Палеоботаник и эволюционист Сергей Мейен утверждал, что в ходе эволюции вообще происходит не увеличение разнообразия, но смена одного многообразия другим. Я эту точку зрения разделяю. Переход от Средневековья к Новому времени, когда началась модернизация, - это, конечно, смена одного разнообразия другим. Не забудем, что средневековое общество само по себе было чрезвычайно сложным.
С одной стороны, процесс модернизации - выстраивания современного общества - ещё не завершился, прежде всего территориально и иерархически. Иерархически – это значит, что социальное дно, которое есть почти в любом обществе, не является современным, особенно в связи с иммиграцией: скажем, мусульманское дно Франции – безусловно не современно. С другой стороны, процесс модернизации не охватил, скажем, глубин Африки или глубин Китая.
С третьей стороны, только в учебниках истории завершается один процесс и тут же начинается другой. В самой истории - несколько иначе.
Для модернизации очень характерна такая вещь: начинается процесс социального и технического творчества, и создаются соответствующие системы. Скажем, в дореволюционной России было замечательно со строительством водных путей сообщения. Министерство путей сообщения было создано именно для этого. Мариинская и прочие водные системы хорошо работали. Правда, не все проекты были реализованы: началось железнодорожное строительство, и водные пути забросили. Железнодорожное же строительство было весьма эффективным, были созданы новые города, новые ВУЗы, новые специальности, новые классы технической интеллигенции, которые этот процесс обслуживали. Покрыть такую страну сетью железных дорог – всё-таки, согласитесь, большая задача. И она неплохо выполнялась. Чего стоит хотя бы такой факт: до революции вся Россия проверяла часы по поездам, и каждый стрелочник имел часы Павла Буре, о чём сейчас мало кто знает. Но железнодорожное строительство ещё не было закончено, когда началось автомобильное. И железные дороги начали отмирать раньше, чем охватили страну. Они стали отходить на задний план, не успев выполнить своей цивилизующей функции.
Не успели покрыть страну сетью проводного телефона - появилась мобильная связь. Да, процесс телефонизации продолжается, но нет стандарта (одной из первых его провозгласила Финляндия), согласно которому вся страна должна быть одновременно покрыта сетями проводного телефона и мобильной связи для повышения надёжности - в конце концов, достаточно одной сверхмощной вспышки на Солнце, чтобы аппаратура мобильной связи вышла из строя, - и быстро её не восстановить. Если количество владельцев мобильных телефонов у нас больше числа жителей, то территориальный охват страны - ничтожный. Несколько лет назад я ехал из Екатеринбурга в Москву и, не жалея денег, проверял, работает ли на всём протяжении этой одной из важнейших магистралей мира мобильная связь. Нет, во многих местах не работает.
Применительно к ландшафту, процесс модернизации – это превращение ландшафта в социальное пространство, - пусть сложное, пусть гетерогенное. Этот процесс по сию пору не завершён: осталось крестьянство, которое должно быть трансформировано; остался сам культурный ландшафт. И тем не менее, несмотря на незавершённость этого процесса, уже начался следующий – постмодернизации. Это - культурная реабилитация ландшафта, а вместе с ним - нелинейности и визуальности. Модернизация была и линеаризацией: формированием линейных иерархий и связей. В качестве самого яркого примера вспомним хотя бы линейную письменность.
Итак, новый процесс начался. Тем не менее, до сих пор, и в сознании, и в реальности, новая визуальность, переживающая бум, и реабилитация ландшафта между собой не взаимодействуют. Хотя, по логике, должны бы.
«ЗС»: Что же всё-таки сейчас происходит в ландшафте России такого, что можно назвать модернизацией?
В.К.: С одной стороны, этот ландшафт стал более открытым. Советский ландшафт был закрытым на всех возможных уровнях. С другой, эта внешняя открытость страны сопровождается поразительной частной закрытостью. Произошла инверсия внутренних и внешних границ: ослабли внешние границы и появились внутренние.
Рискну сказать, самый процветающий бизнес за последние 20 лет, кроме разве финансовых пирамид, - это строительство заборов. 40 миллионов дачных участков огорожены, коттеджные участки огорожены, иногда в несколько слоёв… Обратите внимание на парадоксальность процесса. С одной стороны, человек живёт в открытом мире интернета, с другой, тот же человек хочет жить на огороженном коттеджном участке, в посёлке, причём чтобы и посёлок был огорожен трёхметровой стеной.
Но все эти заборы ещё и малофункциональны, хотя бы уже потому, что не сопровождаются эффективной охраной. Понятно, что остановить отдельного злоумышленника охрана может, но злоумышленника, который захочет въехать, скажем, на бульдозере, она уже не остановит, и забор не выдержит. Тем более, он не выдержит разгневанную толпу.
Это частное наблюдение – лейтмотив того, что если в нашем ландшафте и происходит процесс модернизации, он, скажем так, проблематичен. Москва, действительно, внешне стала напоминать современные города, образ жизни москвичей – ну, 30-40 % - стал похож на современный: динамизм, рост благосостояния, участие в социальных сетях, интернетизация, переход к безналичному денежному обращению и прочее. Но процесс модернизации стоит отличать от, скажем, потребительского бума. Пока очень похоже на то, что наша модернизация носит имитирующий характер. И довольно давно.
«ЗС»: А чего ей не хватает для того, чтобы быть подлинной?
В.К.: Культурной укоренённости. У России - большая культурная специфика. Увы, обсудить эту специфику нет возможности. Западники сразу скажут какую-нибудь хлёсткую фразу вроде Салтыкова-Щедрина: «Заговорили о самобытности – значит, проворовались», а почвенники эту самобытность не будут обсуждать - они будут заниматься её апологией. В результате реальная культурная самобытность России, – по сравнению с Западной Европой, ничуть не меньшая, чем у Индии, - не получает выражения. Она не находит адекватных себе поведенческих моделей.
Вот, мы находимся в Москве, в центре российской модернизации. Если посмотреть на лозунги оппозиционного митинга, мы увидим тот же идеологический набор, – пусть с некоторым перекосом, - что и в странах, весьма по пути модернизации продвинувшихся. У нас есть и социал-демократы, и консерваторы, и экологисты, и фашисты, и националисты, и тусовки сексуальных меньшинств… Социальные сети работают с неослабевающей активностью (правда, уровень содержания того, что там пишут, - поражает).
Но не будем забывать и о том, что вся страна завалена мусором – и физическим, и семантическим, это обычно связано. Ещё не убрали советский мусор, как стал появляться новый. Если отстраниться от всего, можно сказать: «Какая модернизация, когда крупнейшие города и страна в целом – просто большая помойка?» Большая интернетизированная помойка с потребительским бумом, причём все потребительские стандарты заимствованы с Запада. А исконно-русские стандарты не возродились: например, присущее нашему климату и физиологии нашего человека деревянное жилищное строительство – при том, что хватает и дерева, и технологий. Казалось бы, что мешает сейчас, когда хорошо известно, что в дереве жизнь здоровее? Все новые экологические движения на Западе только-только это для себя открыли. Я не призываю строить непременно новые избы: в конце концов, у царских дворцов в Московской Руси тоже только первый этаж был каменным, - второй был деревянным.
Модернизацией у нас охвачен в лучшем случае 1 % территории. 10 % - переходная зона, где есть ресурсная промышленная или аграрная экономика на подъёме. А 90 % - это зоны, где идёт резкая архаизация.
Это – внешняя и внутренняя периферия, где разрушается инфраструктура, где значительная часть населения перешла уже не к натуральному сельскому хозяйству, а к собирательству. Я не имею в виду казус собирания металлолома, хотя есть и это, - просто миллионы людей живут за счёт сбора грибов и ягод. Правда, это сочетается с весьма эффективным рыночным механизмом доставки.
У нас всё, как лист Мёбиуса: на одной стороне модернизация, на другой – архаизация. С одной стороны, явное собирательство. С другой стороны, машины из Кировской области за сутки доставляют свежие грибы и ягоды, если нужно, на рынки Москвы – в хорошем состоянии. И этот механизм работает, как часы, даже кризис его не сбил.
«ЗС»: А с чем Вы связываете такой процент архаизирующих процессов на нашем пространстве?
В.К.: Прежде всего, с гиперцентрализацией. Всё-таки люди рационально ориентированные, вестернизированные и т.д. стянулись в крупнейшие центры. Когда я в своих путешествиях имею возможность, уже после информационного блока, за стаканом чая, водки или чего-то ещё, задать администратору, местному общественному или политическому деятелю, бизнесмену, священнослужителю, человеку из криминала – это не совсем бандит с наколками, это всё сейчас по-другому, - вопрос: чего не хватает? - в конечном итоге выясняется: не хватает людей, которые сочетали бы в себе два качества - исполнительскую дисциплину и инициативу.
«ЗС»: Выходит, мы упираемся в человеческий фактор, в действующий на этом ландшафте тип человека?
В.К.: Вероятно. Однако, с другой стороны, те же наши соотечественники, которые эмигрировали, вполне нормально себя чувствуют. Русская, русско-еврейская, русско-армянская, русско-какая угодно община – они же нигде не бедствуют!
Во всяком случае, получается, что у нас, в первом приближении, есть оазисы имитирующей, вторичной, подражательной модернизации, с элементами уже некоторого постмодерна, с элементами креативной экономики; есть производственные зоны - и есть пространства архаизации, которые, в связи с демографической катастрофой, разрастаются. Демографическая катастрофа плоха не сама по себе: в конце концов, в петровское время в России жило 20 миллионов человек, и Россия всё равно становилась великой державой.
Дело не в количестве, а в том, что не удаётся удержать уровень освоенности территории. Татьяна Ивановна Заславская могла бы войти в историю одной фразой: «Главная функция сельского населения – не производство, а социальный контроль территории». На многих территориях у уже нас нет сельского населения, - и, соответственно, никакого социального контроля территории.
«ЗС»: С каких пор?
В.К.: Некоторые территории вошли в режим депопуляции ещё в XIX веке.
«ЗС»: То есть, дело даже не в большевиках?
В.К.: И в них тоже, но не только. Произошёл, как и повсюду, демографический переход, но при этом социальные катаклизмы XX века, я думаю, уменьшили возможное население России вдвое и создали его гиперконцентрацию – потому что большевики не могли работать с большим количеством малых объектов. При объединении регионов или создании федеральных округов действует та же логика, - как мне объяснил приятель из администрации Президента, «кнопок должно быть меньше десяти». Это действительно для задач оперативного управления, но не для организации жизни в стране.
Поэтому я бы сказал, что происходит странная вещь: все эти процессы имеют отношение всё-таки к уходящей натуре – к фрагментам советской цивилизации. Происходит псевдомодернизация реликтов советской цивилизации. Например, Москвы как супергорода, как столицы мировой империи.
Москва же потому так велика, что она была столицей большой централизованной империи. Нью-Йорк, конечно, тоже очень большой, но не забудем, что это – мировой город, который выполняет свои функции не для 140 миллионов жителей, а, скажем, для 4 миллиардов. А уровень централизации там намного меньше.
У нас же, с одной стороны, 15-тимиллионная Москва – с другой, пространство, которое из-за централизации лишается смыслового контроля - и в нём могут происходить любые процессы. Где-то собирают грибы. Где-то воюют приморские партизаны. Где-то территорию берут под контроль наглые банды – Кущёвка просто вышла на поверхность. Это очень распространённое явление, - вертикаль власти привела к тому, что власть полностью оторвалась от территории. В этом смысле управляемость существенно снизилась. Ну что это такое, когда в любом месте, на всём пространстве России, у одного из первых трёх прохожих ты можешь узнать, где тут посёлок, где торгуют наркотиками, девочками, мальчиками, несовершеннолетками, где тут всякие платные кулачные бои, бои петухов, криминальный развлекательный бизнес… И всё это сочетается с интернетом, с социальными сетями, с политическим плюрализмом.
По формальным признакам, уровень урбанизации населения (правда, большая часть таких промышленных посёлков - не города) как будто вполне высокий: охваченность интернетом, мобильными телефонами… В стране происходит замечательный, быстрый процесс модернизации, можно кричать «ура». Но когда начинаешь присматриваться к территориальному разрезу с одной стороны и к содержанию этих процессов – с другой, начинаешь понимать, что это – процессы, во-первых, точечные, во-вторых, явно вторичные, имитирующие.
Отсюда, в частности, беспрерывное желание до сих пор избрать какой-то эталон и сожаления - почему, например, не избрали эталоном Китай? Хотя Китай в начале своей модернизации находился совсем в другой ситуации, чем наша. У него были неисчерпаемые демографические ресурсы и высокая трудовая дисциплина, - чего уже не было к началу нашей модернизации – у нас. Вопрос о китайской модели должен был бы стоять не сейчас, а в 1953 году, - когда значительную роль в трудовом этосе определяло дореволюционное поколение, и были ещё значительные демографические ресурсы.
Когда я иду читать лекции социологам, то всякий раз, идя к своей маленькой группе, прохожу мимо большой аудитории и слышу, как лектор там говорит: «В России происходит то-то и то-то…» Как будто можно оперировать такой нерасчленённой целостностью! В аспекте модернизации у нас нет никаких оснований говорить о целостной России. Может быть, во многих других аспектах -тоже.
«ЗС»: И это – следствие былой советской гиперцентрализации?
В.К.: Дело в том, что централизация – это ещё и от бедности. Дешевле построить сеть дорог, связывающих каждое поселение с центром, чем сеть дорог, связывающих поселения друг с другом. Возьмём в качестве примера любую рекламную схему авиалиний Европы или США: никому не приходит в голову, когда, скажем, нужно добраться из Копенгагена в Рим, - лететь вначале в Лондон, - хотя Лондон – крупнейший город Европы. А в России до сих пор больше половины авиапассажиров пересаживаются в Москве.
Это - перегрузка центра функциями, отрыв его от страны. И это при том, что в стране происходит непонятно что. В Саянах – большие виссарионовские общины; бажовцы строят свои поселения…
Может быть, это – процессы, обратные модернизации. А может - уже постмодерн: ведь постмодерн, в определённом смысле, - ещё и культурная реабилитация язычества. Раз единой системы ценностей в постмодерне нет, - есть разные группы, которые культивируют свои, локальные ценности. Движение бажовцев – из самых массовых: в нём участвуют сотни тысяч, - хотя на православных сайтах оно, и не без оснований, фигурирует в рубрике «Тоталитарные секты».
У нашего крупнейшего демографа Анатолия Вишневского есть книга о советской эпохе - «Консервативная модернизация». В ней много интересного, но автор ошибся в главном - в названии: советская модернизация была не консервативной, а архаизирующей. Были, в сущности, вызваны к жизни архаические модели освоения пространства, когда пространство не осваивалось, а присваивалось. С пространством делали то же, что с социальными группами: приводили в состояние, необходимое для использования, извлекали ресурсы и потом выбрасывали.
В этом смысле нет страны, которая больше нуждалась бы в рекультивации, в приведении ландшафта в исходное, до использования, состояние, - и которая не занималась бы рекультивацией вообще.
«ЗС»: Давайте сравним с какой-то более конструктивной практикой: скажем, в Западной Европе?
В.К.: К сожалению, я не был в Западной Европе, - но проницательных наблюдателей, которые там бывали, - расспрашивал. - Да, процесс концентрации населения до недавнего момента продолжался и там, но территории, которые лишались одних функций – приобретали другие. Вместо производственных это, скажем, были функции заповедные, экологические, культурные. У нас же, когда какая-то деятельность прекращается, то даже в ментальных моделях не заложено, что нужно убрать за собой мусор, привести территорию в исходное состояние. Эта ситуация ненормальна даже с точки зрения права. Строения надо разобрать, мусор – убрать, земли – рекультивировать, если там был вырублен лес, надо его насадить, и т.д.
Когда я вёл консалтинг в Новокузнецке, - городе, который должен изменить свою производственную ситуацию: металлургия вскоре уже не будет выдерживать китайской конкуренции, - меня всё время спрашивали: «А что же мы будем делать?» Я говорю: «Например, разрабатывать технологии рекультивации: отработаете их на вашем регионе и будете экспортировать их во всю остальную Россию, а потом в другие страны мира». Такая простая мысль в голову им почему-то не приходила. Хотя, как потом выяснилось, там есть фирма, которая занимается рекультивацией, и, оказывается, эта деятельность может быть коммерчески успешной: в ходе рекультивации собирается большое количество лома чёрных и цветных металлов, которые полностью эту деятельность оправдывают.
То есть, вначале у нас была архаизирующая советская модернизация, а сейчас - модернизация фрагментарная, точечная, имитирующая. И при этом ещё постоянные метания в выборе прототипа.
У меня большие претензии - в отношении модернизации – и к подъёму нынешних оппозиционных настроений: и либеральных, и шире – общедемократических. Они ставят перед собой тривиальные задачи. Это как если люди въезжают в новый дом и говорят: ну что мы тут будем делать? – уберём строительный мусор. Но ведь главная задача жизни в доме – не уборка мусора!
«ЗС»: Это же первая задача, не решив которую, ты не сможешь приступать к последующим.
В.К.: Я не вижу у них других задач. Хорошо, честные выборы, суд и прочее. А для чего? Какой социальный организм мы будем выращивать? Какие задачи будем решать? Будем мы сохранять Российскую империю или нет? Или мы её распустим – до того, как она взорвётся?
«ЗС»: То есть, никаких формулировок на этот счёт вы у них не видите?
В.К.: Очень поверхностные. Это чисто европейская модель: все политические проблемы решаются в избирательном процессе. До чего дошла Европа в этом избирательном процессе, мы уже видим: бОльшая часть населения всегда хочет жить на халяву. Острый кризис.
В этом смысле мне симпатична сингапурская модель. Она авторитарная, жёсткая, там есть смертная казнь и т.д., - но они сумели на маленькой территории – города-государства – сохранить и восстановить природные элементы ландшафта, создать природные заповедники, высокую социальную безопасность… При этом почему-то, если у нас говорят о сингапурской модели, то лишь в одном отношении: Сингапур процветает потому, что там был мудрый диктатор. Но там была ещё эффективная британская судебная система и вменяемая элита.
Осуществить процесс модернизации не так сложно. Для этого должна быть хорошая элита и население, которое ей доверяет. Любая страна, в которой эти условия выполняются, независимо от начальных условий, через 30-40 лет превращается в современное государство. Южная Корея – я люблю приводить этот пример, - в 1953 году была воронкой, залитой кровью, и люди жили в ящиках. Там не было ничего. Вся промышленность осталась на Севере.
«ЗС»: Благодаря какому же механизму они создали себе цивилизацию заново?
В.К.: Социальной солидарности. Вот этого механизма социальной солидарности – в том числе, в ландшафте – я не вижу, когда каждый выбрасывает мусор под забор к соседу.
К пространству, правда, те же корейцы начинают по-настоящему заботливо относиться – создавать культурные центры и заповедники мирового значения - только сейчас, когда решены потребительские и статусные проблемы.
Мне очень нравится английский опыт – он начался ещё до того, как появился статус особо охраняемых природных и культурных территорий. Ассоциация частных лиц, существующая на пожертвования, начиная с XIX века скупает, как они называют, «настоящие английские» ландшафты с единственной целью: сохранить их. Не для извлечения туристского дохода. И скупили 2,5 % территории. Это очень много.
У меня вообще складывается впечатление, что эффективнее всего в пространстве могут действовать группы негосударственные и малые. Есть такие и у нас, но о них довольно мало информации. Есть поселения, которые приводятся в порядок; так называемый «дауншифтинг»… Во-первых, люди осуществляют выбор. Во-вторых, они приводят в порядок не только свой участок земли, но и гораздо более широкое окружение: если они там живут, они заинтересованы в поддержании вменяемого окружения, иначе их просто сожгут и уничтожат… Фактически, идёт восстановление структур жизни на микроуровне.
В общем‚ я бы сказал‚ что перед страной стоят не задачи честных выборов и т.д., но создание полилокальной ситуации: перенесение сетевой, полицентричной модели на ландшафт. Многое – в частности, большая местная литература, которая плохо проникает в Москву, - показывает: усталость от централизации, от Москвы очень велика. Только на локальном уровне можно что-то сделать.
Это означает такую прагматическую вещь, как перераспределение налогов, принцип субсидиарности: все полномочия и финансовые средства сосредотачиваются внизу, и лишь в случае невозможности разрешения проблем на этом уровне передаются наверх.
«ЗС»: Вы, конечно, говорили о кризисе моделей. Но всё-таки: у кого следует учиться?
В.К.: Учитывая географические особенности России, как большой - территориально, ресурсно, - северной страны, мне симпатичен опыт Канады, которая отказалась от заселения своего Севера. Северные территории не заселены, но используются экологически, там создаётся сеть резерватов мирового значения; всё больше прав получает автохтонное население, реальная федерация.
Знание - сила. - № 12. - 2012. = http://znaniesila.livejournal.com/47626.html
У модернизационных процессов, происходящих сегодня в нашем обществе, и у стоящих перед ним модернизационных задач - множество аспектов. Представление о них, сколько-нибудь приближенное к полному, мы сможем получить лишь в случае, если примем во внимание взгляды на этот предмет представителей многих специальностей и разных ценностных позиций.
Наш корреспондент расспросил географа и методолога Владимира КАГАНСКОГО, научного сотрудника Института географии РАН, автора многочисленных трудов по исследованию культурного ландшафта СССР и современной России, о том, как ему видятся современные модернизационные процессы.
«Знание-Сила»: Как по-вашему, Владимир Леопольдович, модернизация – это процесс усложнения цивилизации или всего лишь её переход из одного состояния в другое, сопоставимое по сложности?
В. Каганский: Палеоботаник и эволюционист Сергей Мейен утверждал, что в ходе эволюции вообще происходит не увеличение разнообразия, но смена одного многообразия другим. Я эту точку зрения разделяю. Переход от Средневековья к Новому времени, когда началась модернизация, - это, конечно, смена одного разнообразия другим. Не забудем, что средневековое общество само по себе было чрезвычайно сложным.
С одной стороны, процесс модернизации - выстраивания современного общества - ещё не завершился, прежде всего территориально и иерархически. Иерархически – это значит, что социальное дно, которое есть почти в любом обществе, не является современным, особенно в связи с иммиграцией: скажем, мусульманское дно Франции – безусловно не современно. С другой стороны, процесс модернизации не охватил, скажем, глубин Африки или глубин Китая.
С третьей стороны, только в учебниках истории завершается один процесс и тут же начинается другой. В самой истории - несколько иначе.
Для модернизации очень характерна такая вещь: начинается процесс социального и технического творчества, и создаются соответствующие системы. Скажем, в дореволюционной России было замечательно со строительством водных путей сообщения. Министерство путей сообщения было создано именно для этого. Мариинская и прочие водные системы хорошо работали. Правда, не все проекты были реализованы: началось железнодорожное строительство, и водные пути забросили. Железнодорожное же строительство было весьма эффективным, были созданы новые города, новые ВУЗы, новые специальности, новые классы технической интеллигенции, которые этот процесс обслуживали. Покрыть такую страну сетью железных дорог – всё-таки, согласитесь, большая задача. И она неплохо выполнялась. Чего стоит хотя бы такой факт: до революции вся Россия проверяла часы по поездам, и каждый стрелочник имел часы Павла Буре, о чём сейчас мало кто знает. Но железнодорожное строительство ещё не было закончено, когда началось автомобильное. И железные дороги начали отмирать раньше, чем охватили страну. Они стали отходить на задний план, не успев выполнить своей цивилизующей функции.
Не успели покрыть страну сетью проводного телефона - появилась мобильная связь. Да, процесс телефонизации продолжается, но нет стандарта (одной из первых его провозгласила Финляндия), согласно которому вся страна должна быть одновременно покрыта сетями проводного телефона и мобильной связи для повышения надёжности - в конце концов, достаточно одной сверхмощной вспышки на Солнце, чтобы аппаратура мобильной связи вышла из строя, - и быстро её не восстановить. Если количество владельцев мобильных телефонов у нас больше числа жителей, то территориальный охват страны - ничтожный. Несколько лет назад я ехал из Екатеринбурга в Москву и, не жалея денег, проверял, работает ли на всём протяжении этой одной из важнейших магистралей мира мобильная связь. Нет, во многих местах не работает.
Применительно к ландшафту, процесс модернизации – это превращение ландшафта в социальное пространство, - пусть сложное, пусть гетерогенное. Этот процесс по сию пору не завершён: осталось крестьянство, которое должно быть трансформировано; остался сам культурный ландшафт. И тем не менее, несмотря на незавершённость этого процесса, уже начался следующий – постмодернизации. Это - культурная реабилитация ландшафта, а вместе с ним - нелинейности и визуальности. Модернизация была и линеаризацией: формированием линейных иерархий и связей. В качестве самого яркого примера вспомним хотя бы линейную письменность.
Итак, новый процесс начался. Тем не менее, до сих пор, и в сознании, и в реальности, новая визуальность, переживающая бум, и реабилитация ландшафта между собой не взаимодействуют. Хотя, по логике, должны бы.
«ЗС»: Что же всё-таки сейчас происходит в ландшафте России такого, что можно назвать модернизацией?
В.К.: С одной стороны, этот ландшафт стал более открытым. Советский ландшафт был закрытым на всех возможных уровнях. С другой, эта внешняя открытость страны сопровождается поразительной частной закрытостью. Произошла инверсия внутренних и внешних границ: ослабли внешние границы и появились внутренние.
Рискну сказать, самый процветающий бизнес за последние 20 лет, кроме разве финансовых пирамид, - это строительство заборов. 40 миллионов дачных участков огорожены, коттеджные участки огорожены, иногда в несколько слоёв… Обратите внимание на парадоксальность процесса. С одной стороны, человек живёт в открытом мире интернета, с другой, тот же человек хочет жить на огороженном коттеджном участке, в посёлке, причём чтобы и посёлок был огорожен трёхметровой стеной.
Но все эти заборы ещё и малофункциональны, хотя бы уже потому, что не сопровождаются эффективной охраной. Понятно, что остановить отдельного злоумышленника охрана может, но злоумышленника, который захочет въехать, скажем, на бульдозере, она уже не остановит, и забор не выдержит. Тем более, он не выдержит разгневанную толпу.
Это частное наблюдение – лейтмотив того, что если в нашем ландшафте и происходит процесс модернизации, он, скажем так, проблематичен. Москва, действительно, внешне стала напоминать современные города, образ жизни москвичей – ну, 30-40 % - стал похож на современный: динамизм, рост благосостояния, участие в социальных сетях, интернетизация, переход к безналичному денежному обращению и прочее. Но процесс модернизации стоит отличать от, скажем, потребительского бума. Пока очень похоже на то, что наша модернизация носит имитирующий характер. И довольно давно.
«ЗС»: А чего ей не хватает для того, чтобы быть подлинной?
В.К.: Культурной укоренённости. У России - большая культурная специфика. Увы, обсудить эту специфику нет возможности. Западники сразу скажут какую-нибудь хлёсткую фразу вроде Салтыкова-Щедрина: «Заговорили о самобытности – значит, проворовались», а почвенники эту самобытность не будут обсуждать - они будут заниматься её апологией. В результате реальная культурная самобытность России, – по сравнению с Западной Европой, ничуть не меньшая, чем у Индии, - не получает выражения. Она не находит адекватных себе поведенческих моделей.
Вот, мы находимся в Москве, в центре российской модернизации. Если посмотреть на лозунги оппозиционного митинга, мы увидим тот же идеологический набор, – пусть с некоторым перекосом, - что и в странах, весьма по пути модернизации продвинувшихся. У нас есть и социал-демократы, и консерваторы, и экологисты, и фашисты, и националисты, и тусовки сексуальных меньшинств… Социальные сети работают с неослабевающей активностью (правда, уровень содержания того, что там пишут, - поражает).
Но не будем забывать и о том, что вся страна завалена мусором – и физическим, и семантическим, это обычно связано. Ещё не убрали советский мусор, как стал появляться новый. Если отстраниться от всего, можно сказать: «Какая модернизация, когда крупнейшие города и страна в целом – просто большая помойка?» Большая интернетизированная помойка с потребительским бумом, причём все потребительские стандарты заимствованы с Запада. А исконно-русские стандарты не возродились: например, присущее нашему климату и физиологии нашего человека деревянное жилищное строительство – при том, что хватает и дерева, и технологий. Казалось бы, что мешает сейчас, когда хорошо известно, что в дереве жизнь здоровее? Все новые экологические движения на Западе только-только это для себя открыли. Я не призываю строить непременно новые избы: в конце концов, у царских дворцов в Московской Руси тоже только первый этаж был каменным, - второй был деревянным.
Модернизацией у нас охвачен в лучшем случае 1 % территории. 10 % - переходная зона, где есть ресурсная промышленная или аграрная экономика на подъёме. А 90 % - это зоны, где идёт резкая архаизация.
Это – внешняя и внутренняя периферия, где разрушается инфраструктура, где значительная часть населения перешла уже не к натуральному сельскому хозяйству, а к собирательству. Я не имею в виду казус собирания металлолома, хотя есть и это, - просто миллионы людей живут за счёт сбора грибов и ягод. Правда, это сочетается с весьма эффективным рыночным механизмом доставки.
У нас всё, как лист Мёбиуса: на одной стороне модернизация, на другой – архаизация. С одной стороны, явное собирательство. С другой стороны, машины из Кировской области за сутки доставляют свежие грибы и ягоды, если нужно, на рынки Москвы – в хорошем состоянии. И этот механизм работает, как часы, даже кризис его не сбил.
«ЗС»: А с чем Вы связываете такой процент архаизирующих процессов на нашем пространстве?
В.К.: Прежде всего, с гиперцентрализацией. Всё-таки люди рационально ориентированные, вестернизированные и т.д. стянулись в крупнейшие центры. Когда я в своих путешествиях имею возможность, уже после информационного блока, за стаканом чая, водки или чего-то ещё, задать администратору, местному общественному или политическому деятелю, бизнесмену, священнослужителю, человеку из криминала – это не совсем бандит с наколками, это всё сейчас по-другому, - вопрос: чего не хватает? - в конечном итоге выясняется: не хватает людей, которые сочетали бы в себе два качества - исполнительскую дисциплину и инициативу.
«ЗС»: Выходит, мы упираемся в человеческий фактор, в действующий на этом ландшафте тип человека?
В.К.: Вероятно. Однако, с другой стороны, те же наши соотечественники, которые эмигрировали, вполне нормально себя чувствуют. Русская, русско-еврейская, русско-армянская, русско-какая угодно община – они же нигде не бедствуют!
Во всяком случае, получается, что у нас, в первом приближении, есть оазисы имитирующей, вторичной, подражательной модернизации, с элементами уже некоторого постмодерна, с элементами креативной экономики; есть производственные зоны - и есть пространства архаизации, которые, в связи с демографической катастрофой, разрастаются. Демографическая катастрофа плоха не сама по себе: в конце концов, в петровское время в России жило 20 миллионов человек, и Россия всё равно становилась великой державой.
Дело не в количестве, а в том, что не удаётся удержать уровень освоенности территории. Татьяна Ивановна Заславская могла бы войти в историю одной фразой: «Главная функция сельского населения – не производство, а социальный контроль территории». На многих территориях у уже нас нет сельского населения, - и, соответственно, никакого социального контроля территории.
«ЗС»: С каких пор?
В.К.: Некоторые территории вошли в режим депопуляции ещё в XIX веке.
«ЗС»: То есть, дело даже не в большевиках?
В.К.: И в них тоже, но не только. Произошёл, как и повсюду, демографический переход, но при этом социальные катаклизмы XX века, я думаю, уменьшили возможное население России вдвое и создали его гиперконцентрацию – потому что большевики не могли работать с большим количеством малых объектов. При объединении регионов или создании федеральных округов действует та же логика, - как мне объяснил приятель из администрации Президента, «кнопок должно быть меньше десяти». Это действительно для задач оперативного управления, но не для организации жизни в стране.
Поэтому я бы сказал, что происходит странная вещь: все эти процессы имеют отношение всё-таки к уходящей натуре – к фрагментам советской цивилизации. Происходит псевдомодернизация реликтов советской цивилизации. Например, Москвы как супергорода, как столицы мировой империи.
Москва же потому так велика, что она была столицей большой централизованной империи. Нью-Йорк, конечно, тоже очень большой, но не забудем, что это – мировой город, который выполняет свои функции не для 140 миллионов жителей, а, скажем, для 4 миллиардов. А уровень централизации там намного меньше.
У нас же, с одной стороны, 15-тимиллионная Москва – с другой, пространство, которое из-за централизации лишается смыслового контроля - и в нём могут происходить любые процессы. Где-то собирают грибы. Где-то воюют приморские партизаны. Где-то территорию берут под контроль наглые банды – Кущёвка просто вышла на поверхность. Это очень распространённое явление, - вертикаль власти привела к тому, что власть полностью оторвалась от территории. В этом смысле управляемость существенно снизилась. Ну что это такое, когда в любом месте, на всём пространстве России, у одного из первых трёх прохожих ты можешь узнать, где тут посёлок, где торгуют наркотиками, девочками, мальчиками, несовершеннолетками, где тут всякие платные кулачные бои, бои петухов, криминальный развлекательный бизнес… И всё это сочетается с интернетом, с социальными сетями, с политическим плюрализмом.
По формальным признакам, уровень урбанизации населения (правда, большая часть таких промышленных посёлков - не города) как будто вполне высокий: охваченность интернетом, мобильными телефонами… В стране происходит замечательный, быстрый процесс модернизации, можно кричать «ура». Но когда начинаешь присматриваться к территориальному разрезу с одной стороны и к содержанию этих процессов – с другой, начинаешь понимать, что это – процессы, во-первых, точечные, во-вторых, явно вторичные, имитирующие.
Отсюда, в частности, беспрерывное желание до сих пор избрать какой-то эталон и сожаления - почему, например, не избрали эталоном Китай? Хотя Китай в начале своей модернизации находился совсем в другой ситуации, чем наша. У него были неисчерпаемые демографические ресурсы и высокая трудовая дисциплина, - чего уже не было к началу нашей модернизации – у нас. Вопрос о китайской модели должен был бы стоять не сейчас, а в 1953 году, - когда значительную роль в трудовом этосе определяло дореволюционное поколение, и были ещё значительные демографические ресурсы.
Когда я иду читать лекции социологам, то всякий раз, идя к своей маленькой группе, прохожу мимо большой аудитории и слышу, как лектор там говорит: «В России происходит то-то и то-то…» Как будто можно оперировать такой нерасчленённой целостностью! В аспекте модернизации у нас нет никаких оснований говорить о целостной России. Может быть, во многих других аспектах -тоже.
«ЗС»: И это – следствие былой советской гиперцентрализации?
В.К.: Дело в том, что централизация – это ещё и от бедности. Дешевле построить сеть дорог, связывающих каждое поселение с центром, чем сеть дорог, связывающих поселения друг с другом. Возьмём в качестве примера любую рекламную схему авиалиний Европы или США: никому не приходит в голову, когда, скажем, нужно добраться из Копенгагена в Рим, - лететь вначале в Лондон, - хотя Лондон – крупнейший город Европы. А в России до сих пор больше половины авиапассажиров пересаживаются в Москве.
Это - перегрузка центра функциями, отрыв его от страны. И это при том, что в стране происходит непонятно что. В Саянах – большие виссарионовские общины; бажовцы строят свои поселения…
Может быть, это – процессы, обратные модернизации. А может - уже постмодерн: ведь постмодерн, в определённом смысле, - ещё и культурная реабилитация язычества. Раз единой системы ценностей в постмодерне нет, - есть разные группы, которые культивируют свои, локальные ценности. Движение бажовцев – из самых массовых: в нём участвуют сотни тысяч, - хотя на православных сайтах оно, и не без оснований, фигурирует в рубрике «Тоталитарные секты».
У нашего крупнейшего демографа Анатолия Вишневского есть книга о советской эпохе - «Консервативная модернизация». В ней много интересного, но автор ошибся в главном - в названии: советская модернизация была не консервативной, а архаизирующей. Были, в сущности, вызваны к жизни архаические модели освоения пространства, когда пространство не осваивалось, а присваивалось. С пространством делали то же, что с социальными группами: приводили в состояние, необходимое для использования, извлекали ресурсы и потом выбрасывали.
В этом смысле нет страны, которая больше нуждалась бы в рекультивации, в приведении ландшафта в исходное, до использования, состояние, - и которая не занималась бы рекультивацией вообще.
«ЗС»: Давайте сравним с какой-то более конструктивной практикой: скажем, в Западной Европе?
В.К.: К сожалению, я не был в Западной Европе, - но проницательных наблюдателей, которые там бывали, - расспрашивал. - Да, процесс концентрации населения до недавнего момента продолжался и там, но территории, которые лишались одних функций – приобретали другие. Вместо производственных это, скажем, были функции заповедные, экологические, культурные. У нас же, когда какая-то деятельность прекращается, то даже в ментальных моделях не заложено, что нужно убрать за собой мусор, привести территорию в исходное состояние. Эта ситуация ненормальна даже с точки зрения права. Строения надо разобрать, мусор – убрать, земли – рекультивировать, если там был вырублен лес, надо его насадить, и т.д.
Когда я вёл консалтинг в Новокузнецке, - городе, который должен изменить свою производственную ситуацию: металлургия вскоре уже не будет выдерживать китайской конкуренции, - меня всё время спрашивали: «А что же мы будем делать?» Я говорю: «Например, разрабатывать технологии рекультивации: отработаете их на вашем регионе и будете экспортировать их во всю остальную Россию, а потом в другие страны мира». Такая простая мысль в голову им почему-то не приходила. Хотя, как потом выяснилось, там есть фирма, которая занимается рекультивацией, и, оказывается, эта деятельность может быть коммерчески успешной: в ходе рекультивации собирается большое количество лома чёрных и цветных металлов, которые полностью эту деятельность оправдывают.
То есть, вначале у нас была архаизирующая советская модернизация, а сейчас - модернизация фрагментарная, точечная, имитирующая. И при этом ещё постоянные метания в выборе прототипа.
У меня большие претензии - в отношении модернизации – и к подъёму нынешних оппозиционных настроений: и либеральных, и шире – общедемократических. Они ставят перед собой тривиальные задачи. Это как если люди въезжают в новый дом и говорят: ну что мы тут будем делать? – уберём строительный мусор. Но ведь главная задача жизни в доме – не уборка мусора!
«ЗС»: Это же первая задача, не решив которую, ты не сможешь приступать к последующим.
В.К.: Я не вижу у них других задач. Хорошо, честные выборы, суд и прочее. А для чего? Какой социальный организм мы будем выращивать? Какие задачи будем решать? Будем мы сохранять Российскую империю или нет? Или мы её распустим – до того, как она взорвётся?
«ЗС»: То есть, никаких формулировок на этот счёт вы у них не видите?
В.К.: Очень поверхностные. Это чисто европейская модель: все политические проблемы решаются в избирательном процессе. До чего дошла Европа в этом избирательном процессе, мы уже видим: бОльшая часть населения всегда хочет жить на халяву. Острый кризис.
В этом смысле мне симпатична сингапурская модель. Она авторитарная, жёсткая, там есть смертная казнь и т.д., - но они сумели на маленькой территории – города-государства – сохранить и восстановить природные элементы ландшафта, создать природные заповедники, высокую социальную безопасность… При этом почему-то, если у нас говорят о сингапурской модели, то лишь в одном отношении: Сингапур процветает потому, что там был мудрый диктатор. Но там была ещё эффективная британская судебная система и вменяемая элита.
Осуществить процесс модернизации не так сложно. Для этого должна быть хорошая элита и население, которое ей доверяет. Любая страна, в которой эти условия выполняются, независимо от начальных условий, через 30-40 лет превращается в современное государство. Южная Корея – я люблю приводить этот пример, - в 1953 году была воронкой, залитой кровью, и люди жили в ящиках. Там не было ничего. Вся промышленность осталась на Севере.
«ЗС»: Благодаря какому же механизму они создали себе цивилизацию заново?
В.К.: Социальной солидарности. Вот этого механизма социальной солидарности – в том числе, в ландшафте – я не вижу, когда каждый выбрасывает мусор под забор к соседу.
К пространству, правда, те же корейцы начинают по-настоящему заботливо относиться – создавать культурные центры и заповедники мирового значения - только сейчас, когда решены потребительские и статусные проблемы.
Мне очень нравится английский опыт – он начался ещё до того, как появился статус особо охраняемых природных и культурных территорий. Ассоциация частных лиц, существующая на пожертвования, начиная с XIX века скупает, как они называют, «настоящие английские» ландшафты с единственной целью: сохранить их. Не для извлечения туристского дохода. И скупили 2,5 % территории. Это очень много.
У меня вообще складывается впечатление, что эффективнее всего в пространстве могут действовать группы негосударственные и малые. Есть такие и у нас, но о них довольно мало информации. Есть поселения, которые приводятся в порядок; так называемый «дауншифтинг»… Во-первых, люди осуществляют выбор. Во-вторых, они приводят в порядок не только свой участок земли, но и гораздо более широкое окружение: если они там живут, они заинтересованы в поддержании вменяемого окружения, иначе их просто сожгут и уничтожат… Фактически, идёт восстановление структур жизни на микроуровне.
В общем‚ я бы сказал‚ что перед страной стоят не задачи честных выборов и т.д., но создание полилокальной ситуации: перенесение сетевой, полицентричной модели на ландшафт. Многое – в частности, большая местная литература, которая плохо проникает в Москву, - показывает: усталость от централизации, от Москвы очень велика. Только на локальном уровне можно что-то сделать.
Это означает такую прагматическую вещь, как перераспределение налогов, принцип субсидиарности: все полномочия и финансовые средства сосредотачиваются внизу, и лишь в случае невозможности разрешения проблем на этом уровне передаются наверх.
«ЗС»: Вы, конечно, говорили о кризисе моделей. Но всё-таки: у кого следует учиться?
В.К.: Учитывая географические особенности России, как большой - территориально, ресурсно, - северной страны, мне симпатичен опыт Канады, которая отказалась от заселения своего Севера. Северные территории не заселены, но используются экологически, там создаётся сеть резерватов мирового значения; всё больше прав получает автохтонное население, реальная федерация.
Беседовала Ольга Балла
