Из архаического: Пятидесятники
Mar. 13th, 2009 03:40 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
gertmanПятидесятники
Ольга Балла
«Знание-Сила». – 2004. - № 6.
Филологический факультет МГУ 1950-1955: Жизнь юбилейного выпуска. Воспоминания, документы, материалы. – М.: Российский фонд культуры. «Российский архив», 2003. - (Серия «Новые источники»). – 416 с.
Это – сборник материалов о выпускниках филфака МГУ 1955 года, ими же самими и составленный. Собравшись на вечер встречи 5 лет назад, 47 бывших однокурсников решили издать книгу о своем курсе и его студентах. Разослали вопросник из 12-ти пунктов всем, чьи адреса смогли разыскать. Получился сборник, первую часть которого составили рассказы о жизни 55 бывших студентов (всего их было почти 4 сотни), вторую - материалы об их учителях.
Конечно, это интересно как реконструкция истории курса, давшего ярчайших, «знаковых», как стали позже говорить, людей своего времени: среди его выпускников – Владимир Лакшин, Игорь Мельчук, Анна Саакянц, Ревекка Фрумкина, Петр Палиевский, Андрей Михайлов… Интересны живые, со всеми пристрастностями живого, воспоминания том, какими были и как воспитывали учеников знаменитые профессора – тоже, что ни имя, то знак, даже, пожалуй, целый культурный пласт: С.М. Бонди, С.И. Радциг, Д.Е. Михальчи, Р.И. Аванесов, В.Ф. Асмус, П.Г. Богатырев, О.С. Ахманова, Ю.Б. Виппер, И.Н. Розанов, П.С. Попов, Н.К. Гудзий...
Но в первую очередь в этой книге о чужой молодости интересны даже не факты, детали, подробности, о которых, к радости историков и к любопытству представителей следующих поколений, могут свидетельствовать только очевидцы и участники. Историки – носители систематических знаний – конечно, вольны находить в сказанном и неточности, и несогласования, и неполноту… - но у них работа такая. Самое поразительное в книге – это механизм устройства памяти. «Бытовой исторической» памяти, если угодно. Что и как помнится. Что и как забывается. Своеобразная душевная оптика молодости и воспоминаний о ней.
А вот что вспоминают и чего нет – вопрос особый и очень важный. Дело в том, что авторы почти совсем не вспоминают свое время как тяжелое, трудное, мрачное.
Сегодня, в результате всего прочитанного об этом времени - и в «перестройку», и позже – первую половину 50-х, кажется, просто невозможно представить себе иначе как страшные, глухие годы с как бы неподвижным, давящим воздухом.
Но о том, что, кажется, невозможно отделить от облика времени, не исказив тем самым исторической картины - авторы сборника почти не пишут. Борьба с космополитизмом. Дело врачей-отравителей. Ежедневный страх, постоянное напряжение, которыми довольно скоро сменилась в послевоенной стране эйфория Победы. Подозрительность, разлитая в воздухе. Повальные аресты среди московской и ленинградской интеллигенции, которые, начавшись в конце 40-х, ко времени, вспоминаемом в сборнике, давно уже шли полным ходом и отнюдь не прекратились после 5 марта 1953-его. Сломанные жизни – в том числе и ровесников-однокурсников, прямо на глазах у мемуаристов. Обо всём этом – крайне скупо, глухо, вскользь – если вообще.
Почти не вспоминают даже работу товарища Сталина «Марксизм и вопросы языкознания», - а ведь ее, вышедшую в том же 1950-м, они, филологи, ну просто не могли не изучать!
Это уже вызвало горькое раздражение умного, честного человека, к тому же однокурсницы авторов сборника – Ревекки Марковны Фрумкиной, назвавшей на электронных страницах «Русского журнала» воспоминания своих ровесников «Помутневшим зеркалом». Да как возможно, чтобы ТАКОГО – не помнили?!
А ведь хорошо помнят! Внимательно, заботливо помнят, как можно помнить только очень значимое. «Этих пяти лет никогда не забыть!» (Г.Г. Копылова)
Вспоминают так: «…почему-то осталась в памяти эта картина: сидим на лекции, кто-то говорит о смерти Сталина, и все вдруг начинают плакать, особенно девочки, а ведь у нас на курсе было много детей репрессированных людей» (З.Н. Горбунова (Александрова)).
Отстраненно как-то. Даже с удивлением.
А в ответ на вопрос: «Напиши о самом ярком своем воспоминании из университетской жизни», - пишут: «экзаменационные сессии и подготовка к ним» (Г.В. Антипова (Якимова)), «наиболее яркие воспоминания – это, пожалуй, наши групповые вечера – дни рождения, встречи Нового года…, групповые капустники… Вообще наша дружба в группе, которая возникла тогда и продолжалась всю жизнь» (Э.Ю. Зеленова (Сосенко)), «самым ярким впечатлением была неразделенная любовь…» (О.Н. Михайлов), «Ярких воспоминаний о факультетской курсовой жизни у меня миллион: вечера, капустники, экскурсии по Подмосковью, практика, субботники на строительстве нового здания МГУ, театры, кино – всего не перечислить!» (Г.Г. Копылова) и наконец просто: «сейчас всё кажется ярким» (Т.А. Великанова (Киселева).
Не вспоминают - страхов. Унижений. Лжи. Насилия. Почти не вспоминают стыда. Почти не вспоминают несвободы.
Да, время было очень несвободным. Но что, если молодой человек не быть свободным просто не может? Ведь он растёт – всё время перерастает собственные рамки, - любые рамки. Благословенное время, когда свобода и неограниченность даются словно бы даром, одним лишь фактом сугубо биологического (казалось бы) роста – только бери. Благословенный возраст, перерабатывающий в смысл всё подряд. Молодость – свобода по определению.
А ведь в анкете есть и отдельный вопрос: «Остались ли в памяти какие-нибудь неприятные воспоминания о студенческой жизни?»
Отвечают коротко, как бы нехотя: «Комсомольские собрания, на которых обсуждались и осуждались некоторые моменты личной жизни студентов. Или смерть и похороны Сталина, когда мы направлялись к Колонному залу, но, к счастью, не попали» (Б.Г. Анпилогова). Или – та же неразделенная любовь, вечная спутница молодости. Или - осторожно и сдержанно: «Были, не надо забывать, какие это были годы» (П. Гарсия) Или попросту (кстати, довольно часто!): «Нет».
«Неприятные воспоминания? Были, наверное, но стерлись…» (В.Е. Сиротинина (Здобнова)). «Какие могут быть неприятные воспоминания о лучших днях юности?!» (Л.Б. Трушина (Блинова)). «Были ли какие-либо неприятные воспоминания о студенческих годах? Наверное, были. Но эти годы – самое светлое и неповторимое время» (Д.Д. Ивлев).
Разве иногда: «Изучение марксизма, скука на лекциях, комсомол, его лидеры и курсовые интеллектуалы, полное отсутствие свободы мысли и воображения» (Г.В. Антипова (Якимова)) С другой стороны – «помнятся лекции Капустина по политэкономии – свободой и артистичностью» (Е.Д. Михайлова). Между прочим, «первый опыт свободомыслия» кто-то тоже получил не где-нибудь, а прямо «на семинарах по марксизму» (В.А. Чалмаев). И вообще: «Филологический факультет запомнился мне… атмосферой насыщенной гуманитарной духовной жизни» (М.А. Финогенова).
«Неприятные ощущения в основном связаны с собственной разболтанностью…» (ох, как это понятно, это тоже – вечное…) «Но одно – тяжелое – связано с комсомольским собранием, которое «судило» Аню Шварцман за то, что она сама не прибежала «доложить» об аресте отца. Хоть потом и рассказывал В. Лакшин, что это был единственный способ не дать отчислить ее из Университета, а чувство стыда за произошедшее так и осталось» (Е.Д. Михайлова)
Одно, заметим. Всего одно. А было - 5 лет, да каких!…
Да всё они видели, всё понимали. Всё они помнят. И «нищету, забитые окна деревенских домов», которые, увиденные во время диалектологических экспедиций, «как бы приподняли занавес над истинной картиной жизни» (Т.М. Швецова). И «наконец, 1953 год и постепенное «прозревание», которое и явилось характерной чертой нашего поколения…» (Она же). Но важно, как при этом акценты расставлены.
Это – не шестидесятники всё-таки (хотя некоторые из них называют свое поколение именно так). Это – пятидесятники.
Слово «пятидесятники» неспроста не стало в русском речевом обиходе устойчивым описанием некой реальности. Эту реальность – как психологическое и культурное целое – наше массовое сознание, кажется, не очень себе представляет. Образа нет: такого, чтобы в глаза бросался. С шестидесятниками, которые родились в сороковых и проходили свои университеты после ХХ съезда – проще: это поколение бунтарей, громко о себе заявившее. Настолько громко, что как бы «подмяло» под себя даже поколение своих детей (рожденные в 60-х во многом унаследовали ценности, культурные установки, стилистические признаки родителей: «шестидесятничество» в Советском Союзе длилось, кажется, по меньшей мере 2 поколения). А отчасти и предыдущее: крупные люди генерации «пятидесятников» – вот даже и этого курса: Лакшин, Мельчук… – тоже работали в основном на идеологию, атмосферу, культурный пласт «шестидесятничества». Даже Окуджава, бывший на десятилетие старше авторов и героев нашего сборника - несомненный и классический «шестидесятник». Конечно, дело не в дате рождения: принадлежность к любому культурно выраженному поколению – вещь прежде всего стилистическая, ценностная.
Эти же – не бунтари, - даже те из них, кто не жаловал советскую реальность. Они в этой реальности были, кажется, адаптированы, они умели в ней жить. Они ее в конечном счете принимали. Кстати, не поэтому ли еще так мало в сборнике воспоминаний о «воздухе времени» – то грозном, то удушливом? По-настоящему - не этим жили.
«Шестидесятники» отчетливо хотели делать Большую Историю (даже когда публично отстаивали ценности приватной жизни). Радикально менять ее структуры. «Пятидесятники» – нет. Под свинцовыми пластами, под глыбами своей исторической реальности они жили как бы в пещерах своей частной жизни, не превращая ее ни в декларацию, ни в гражданскую позицию. Отчасти они сопоставимы с теми, кто жил через поколение: «семидесятники», с их разговорами на кухнях, тоже обживали подземные пещеры истории. Правда, у тех это была уже, кажется, позиция. Иной раз даже поза. У «пятидесятников», похоже – само естество.
Кстати, у них – в отличие от тех же «семидесятников» – совершенно не было культа «тайной свободы»! (Это, сдается мне, более поздний, как раз «семидесятнический» идеологический конструкт). Не жалуют они «людей с чувством засады, с черепашьим подпольем души»: «черепаха с ее панцирем, конечно, мудра, она многое «накопила» под своей броней и толстыми бойницами для умных глазок, но трудно уловить в ней процесс саморазвития, самоотдачи». (В.А. Чалмаев). По сознательным-то установкам, по ценностям это как раз поколение общественников, социально ориентированных людей, для которых общественное несомненно выше личного – независимо опять же от того, разделяют ли они социалистические идеалы. («Шестидесятники» это унаследовали, только усилили, в декларацию превратили). Бессребреники, идеалисты… И «самоотдача» для них – безусловная ценность.
Крушение Союза было гибелью их мира.
Это – люди утраты, и воспоминания для сборника писались уже по ту сторону утраты. Мудрено ли, что утраченное - светло?
Они вспоминают – преподавателей и друзей, лекции и разговоры, походы и капустники; прогулки по заснеженной Москве и баскетбол. Концерты в Большом зале Консерватории и в Зале Чайковского; театральные премьеры, художественные выставки и бурные литературные диспуты, во время которых Коммунистическая аудитория не вмещала всех желающих... Вспоминают – чтение взахлёб (головокружительное расширение мира в молодости – тоже, между прочим, вечное, как звёздное небо!): «С каким упоением глотали мы с Петей Палиевским …одну за другой трагедии Софокла, Еврипида, комедии Аристофана и сопровождающие их предисловия, комментарии И.Ф. Анненского и Ф.Ф. Зелинского!» (В.А. Чалмаев). Общее чувство – благодарность. Даже тому, что казалось нелепым, не слишком-то нужным – вроде какого-нибудь участия в параде физкультурников – «дурь, а было весело» (Е.Д. Михайлова) или - «большой простор… для развития давали прекрасные ненужности - ...старославянский, латынь» (В.А. Чалмаев). Даже неприятному и чуждому: «Благодарен и самым свирепым, например с кафедры марксизма или советской литературы, которые, когда не были «учительными», то уж поучительными точно» (П.В. Палиевский). Даже тому, что «не задело глубоко, не стало частью меня» (О.Н. Михайлов). Не говоря уж о том, что задело, поразило, потрясло! «Самое яркое, никогда не забываемое впечатление в моей студенческой жизни: …Радциг Сергей Иванович – чудо ХХ века!» (Г.Г. Копылова) «Не могу забыть лекций на 1-м курсе Сергея Ивановича Радцига… Неизгладимое впечатление произвело исполнение «Былины о Добрыне» Борисом Викторовичем Шергиным… Не могу забыть спецкурса Сергея Михайловича Бонди по теории и истории русского стиха…» (Д.Д. Ивлев)
Для меня эта книга, прежде всего прочего, - даже прежде такой жгуче-интересной вещи, как неизбежно-пристрастные свидетельства о подробностях исчезнувшей и неповторимой жизни – интересна как свидетельство мощи смыслов, воплощенных в том модусе существования, который привычно называть «частной» жизнью. Повседневных человеческих смыслов. Они важны не потому, что-де «частные» и «маленькие», а потому, что они-то как раз и вечны. Они вообще – источник всего вечного в такой обрекающей на утраты среде, как история.
«Частные» смыслы - не «помимо» Больших, Высоких Смыслов и уж тем более им не противоположны: они, напротив, среда, в которой Большие Смыслы растут, в которых только и осуществляются. В грандиозных и глобальных исторических и прочих программах они как раз мертвеют. Их преходящие, случайные формы отпадают вместе с идеологиями, как омертвевшая корка. Потом, конечно, нарастают новые корки – чтобы в свою очередь омертветь и отвалиться… А жизнь, сберегаемая в «подземных пещерах», под базальтовыми глыбами исторических обстоятельств – продолжается.
И упоение греческими трагиками на балюстраде над Коммунистической аудиторией, и горькая досада от собственной неорганизованности и нескладности, и шальное счастье стремительного расширения мира вокруг тебя, растущего, и безответная любовь, и «хороший украинский борщ» – не то чтобы «выше, “ширше” любых политических программ», как это назвал В.А. Чалмаев, но именно, как сказал он же – «древнее, натуральней, неподдельней, устойчивее». Все политические и прочие программы отродясь питались этой неистощимой почвой, хочется даже сказать, паразитировали на ней.
Как выразился один из авторов сборника, «Всё-таки молодость – великое дело».
Ольга Балла
«Знание-Сила». – 2004. - № 6.
Филологический факультет МГУ 1950-1955: Жизнь юбилейного выпуска. Воспоминания, документы, материалы. – М.: Российский фонд культуры. «Российский архив», 2003. - (Серия «Новые источники»). – 416 с.
Это – сборник материалов о выпускниках филфака МГУ 1955 года, ими же самими и составленный. Собравшись на вечер встречи 5 лет назад, 47 бывших однокурсников решили издать книгу о своем курсе и его студентах. Разослали вопросник из 12-ти пунктов всем, чьи адреса смогли разыскать. Получился сборник, первую часть которого составили рассказы о жизни 55 бывших студентов (всего их было почти 4 сотни), вторую - материалы об их учителях.
Конечно, это интересно как реконструкция истории курса, давшего ярчайших, «знаковых», как стали позже говорить, людей своего времени: среди его выпускников – Владимир Лакшин, Игорь Мельчук, Анна Саакянц, Ревекка Фрумкина, Петр Палиевский, Андрей Михайлов… Интересны живые, со всеми пристрастностями живого, воспоминания том, какими были и как воспитывали учеников знаменитые профессора – тоже, что ни имя, то знак, даже, пожалуй, целый культурный пласт: С.М. Бонди, С.И. Радциг, Д.Е. Михальчи, Р.И. Аванесов, В.Ф. Асмус, П.Г. Богатырев, О.С. Ахманова, Ю.Б. Виппер, И.Н. Розанов, П.С. Попов, Н.К. Гудзий...
Но в первую очередь в этой книге о чужой молодости интересны даже не факты, детали, подробности, о которых, к радости историков и к любопытству представителей следующих поколений, могут свидетельствовать только очевидцы и участники. Историки – носители систематических знаний – конечно, вольны находить в сказанном и неточности, и несогласования, и неполноту… - но у них работа такая. Самое поразительное в книге – это механизм устройства памяти. «Бытовой исторической» памяти, если угодно. Что и как помнится. Что и как забывается. Своеобразная душевная оптика молодости и воспоминаний о ней.
А вот что вспоминают и чего нет – вопрос особый и очень важный. Дело в том, что авторы почти совсем не вспоминают свое время как тяжелое, трудное, мрачное.
Сегодня, в результате всего прочитанного об этом времени - и в «перестройку», и позже – первую половину 50-х, кажется, просто невозможно представить себе иначе как страшные, глухие годы с как бы неподвижным, давящим воздухом.
Но о том, что, кажется, невозможно отделить от облика времени, не исказив тем самым исторической картины - авторы сборника почти не пишут. Борьба с космополитизмом. Дело врачей-отравителей. Ежедневный страх, постоянное напряжение, которыми довольно скоро сменилась в послевоенной стране эйфория Победы. Подозрительность, разлитая в воздухе. Повальные аресты среди московской и ленинградской интеллигенции, которые, начавшись в конце 40-х, ко времени, вспоминаемом в сборнике, давно уже шли полным ходом и отнюдь не прекратились после 5 марта 1953-его. Сломанные жизни – в том числе и ровесников-однокурсников, прямо на глазах у мемуаристов. Обо всём этом – крайне скупо, глухо, вскользь – если вообще.
Почти не вспоминают даже работу товарища Сталина «Марксизм и вопросы языкознания», - а ведь ее, вышедшую в том же 1950-м, они, филологи, ну просто не могли не изучать!
Это уже вызвало горькое раздражение умного, честного человека, к тому же однокурсницы авторов сборника – Ревекки Марковны Фрумкиной, назвавшей на электронных страницах «Русского журнала» воспоминания своих ровесников «Помутневшим зеркалом». Да как возможно, чтобы ТАКОГО – не помнили?!
А ведь хорошо помнят! Внимательно, заботливо помнят, как можно помнить только очень значимое. «Этих пяти лет никогда не забыть!» (Г.Г. Копылова)
Вспоминают так: «…почему-то осталась в памяти эта картина: сидим на лекции, кто-то говорит о смерти Сталина, и все вдруг начинают плакать, особенно девочки, а ведь у нас на курсе было много детей репрессированных людей» (З.Н. Горбунова (Александрова)).
Отстраненно как-то. Даже с удивлением.
А в ответ на вопрос: «Напиши о самом ярком своем воспоминании из университетской жизни», - пишут: «экзаменационные сессии и подготовка к ним» (Г.В. Антипова (Якимова)), «наиболее яркие воспоминания – это, пожалуй, наши групповые вечера – дни рождения, встречи Нового года…, групповые капустники… Вообще наша дружба в группе, которая возникла тогда и продолжалась всю жизнь» (Э.Ю. Зеленова (Сосенко)), «самым ярким впечатлением была неразделенная любовь…» (О.Н. Михайлов), «Ярких воспоминаний о факультетской курсовой жизни у меня миллион: вечера, капустники, экскурсии по Подмосковью, практика, субботники на строительстве нового здания МГУ, театры, кино – всего не перечислить!» (Г.Г. Копылова) и наконец просто: «сейчас всё кажется ярким» (Т.А. Великанова (Киселева).
Не вспоминают - страхов. Унижений. Лжи. Насилия. Почти не вспоминают стыда. Почти не вспоминают несвободы.
Да, время было очень несвободным. Но что, если молодой человек не быть свободным просто не может? Ведь он растёт – всё время перерастает собственные рамки, - любые рамки. Благословенное время, когда свобода и неограниченность даются словно бы даром, одним лишь фактом сугубо биологического (казалось бы) роста – только бери. Благословенный возраст, перерабатывающий в смысл всё подряд. Молодость – свобода по определению.
А ведь в анкете есть и отдельный вопрос: «Остались ли в памяти какие-нибудь неприятные воспоминания о студенческой жизни?»
Отвечают коротко, как бы нехотя: «Комсомольские собрания, на которых обсуждались и осуждались некоторые моменты личной жизни студентов. Или смерть и похороны Сталина, когда мы направлялись к Колонному залу, но, к счастью, не попали» (Б.Г. Анпилогова). Или – та же неразделенная любовь, вечная спутница молодости. Или - осторожно и сдержанно: «Были, не надо забывать, какие это были годы» (П. Гарсия) Или попросту (кстати, довольно часто!): «Нет».
«Неприятные воспоминания? Были, наверное, но стерлись…» (В.Е. Сиротинина (Здобнова)). «Какие могут быть неприятные воспоминания о лучших днях юности?!» (Л.Б. Трушина (Блинова)). «Были ли какие-либо неприятные воспоминания о студенческих годах? Наверное, были. Но эти годы – самое светлое и неповторимое время» (Д.Д. Ивлев).
Разве иногда: «Изучение марксизма, скука на лекциях, комсомол, его лидеры и курсовые интеллектуалы, полное отсутствие свободы мысли и воображения» (Г.В. Антипова (Якимова)) С другой стороны – «помнятся лекции Капустина по политэкономии – свободой и артистичностью» (Е.Д. Михайлова). Между прочим, «первый опыт свободомыслия» кто-то тоже получил не где-нибудь, а прямо «на семинарах по марксизму» (В.А. Чалмаев). И вообще: «Филологический факультет запомнился мне… атмосферой насыщенной гуманитарной духовной жизни» (М.А. Финогенова).
«Неприятные ощущения в основном связаны с собственной разболтанностью…» (ох, как это понятно, это тоже – вечное…) «Но одно – тяжелое – связано с комсомольским собранием, которое «судило» Аню Шварцман за то, что она сама не прибежала «доложить» об аресте отца. Хоть потом и рассказывал В. Лакшин, что это был единственный способ не дать отчислить ее из Университета, а чувство стыда за произошедшее так и осталось» (Е.Д. Михайлова)
Одно, заметим. Всего одно. А было - 5 лет, да каких!…
Да всё они видели, всё понимали. Всё они помнят. И «нищету, забитые окна деревенских домов», которые, увиденные во время диалектологических экспедиций, «как бы приподняли занавес над истинной картиной жизни» (Т.М. Швецова). И «наконец, 1953 год и постепенное «прозревание», которое и явилось характерной чертой нашего поколения…» (Она же). Но важно, как при этом акценты расставлены.
Это – не шестидесятники всё-таки (хотя некоторые из них называют свое поколение именно так). Это – пятидесятники.
Слово «пятидесятники» неспроста не стало в русском речевом обиходе устойчивым описанием некой реальности. Эту реальность – как психологическое и культурное целое – наше массовое сознание, кажется, не очень себе представляет. Образа нет: такого, чтобы в глаза бросался. С шестидесятниками, которые родились в сороковых и проходили свои университеты после ХХ съезда – проще: это поколение бунтарей, громко о себе заявившее. Настолько громко, что как бы «подмяло» под себя даже поколение своих детей (рожденные в 60-х во многом унаследовали ценности, культурные установки, стилистические признаки родителей: «шестидесятничество» в Советском Союзе длилось, кажется, по меньшей мере 2 поколения). А отчасти и предыдущее: крупные люди генерации «пятидесятников» – вот даже и этого курса: Лакшин, Мельчук… – тоже работали в основном на идеологию, атмосферу, культурный пласт «шестидесятничества». Даже Окуджава, бывший на десятилетие старше авторов и героев нашего сборника - несомненный и классический «шестидесятник». Конечно, дело не в дате рождения: принадлежность к любому культурно выраженному поколению – вещь прежде всего стилистическая, ценностная.
Эти же – не бунтари, - даже те из них, кто не жаловал советскую реальность. Они в этой реальности были, кажется, адаптированы, они умели в ней жить. Они ее в конечном счете принимали. Кстати, не поэтому ли еще так мало в сборнике воспоминаний о «воздухе времени» – то грозном, то удушливом? По-настоящему - не этим жили.
«Шестидесятники» отчетливо хотели делать Большую Историю (даже когда публично отстаивали ценности приватной жизни). Радикально менять ее структуры. «Пятидесятники» – нет. Под свинцовыми пластами, под глыбами своей исторической реальности они жили как бы в пещерах своей частной жизни, не превращая ее ни в декларацию, ни в гражданскую позицию. Отчасти они сопоставимы с теми, кто жил через поколение: «семидесятники», с их разговорами на кухнях, тоже обживали подземные пещеры истории. Правда, у тех это была уже, кажется, позиция. Иной раз даже поза. У «пятидесятников», похоже – само естество.
Кстати, у них – в отличие от тех же «семидесятников» – совершенно не было культа «тайной свободы»! (Это, сдается мне, более поздний, как раз «семидесятнический» идеологический конструкт). Не жалуют они «людей с чувством засады, с черепашьим подпольем души»: «черепаха с ее панцирем, конечно, мудра, она многое «накопила» под своей броней и толстыми бойницами для умных глазок, но трудно уловить в ней процесс саморазвития, самоотдачи». (В.А. Чалмаев). По сознательным-то установкам, по ценностям это как раз поколение общественников, социально ориентированных людей, для которых общественное несомненно выше личного – независимо опять же от того, разделяют ли они социалистические идеалы. («Шестидесятники» это унаследовали, только усилили, в декларацию превратили). Бессребреники, идеалисты… И «самоотдача» для них – безусловная ценность.
Крушение Союза было гибелью их мира.
Это – люди утраты, и воспоминания для сборника писались уже по ту сторону утраты. Мудрено ли, что утраченное - светло?
Они вспоминают – преподавателей и друзей, лекции и разговоры, походы и капустники; прогулки по заснеженной Москве и баскетбол. Концерты в Большом зале Консерватории и в Зале Чайковского; театральные премьеры, художественные выставки и бурные литературные диспуты, во время которых Коммунистическая аудитория не вмещала всех желающих... Вспоминают – чтение взахлёб (головокружительное расширение мира в молодости – тоже, между прочим, вечное, как звёздное небо!): «С каким упоением глотали мы с Петей Палиевским …одну за другой трагедии Софокла, Еврипида, комедии Аристофана и сопровождающие их предисловия, комментарии И.Ф. Анненского и Ф.Ф. Зелинского!» (В.А. Чалмаев). Общее чувство – благодарность. Даже тому, что казалось нелепым, не слишком-то нужным – вроде какого-нибудь участия в параде физкультурников – «дурь, а было весело» (Е.Д. Михайлова) или - «большой простор… для развития давали прекрасные ненужности - ...старославянский, латынь» (В.А. Чалмаев). Даже неприятному и чуждому: «Благодарен и самым свирепым, например с кафедры марксизма или советской литературы, которые, когда не были «учительными», то уж поучительными точно» (П.В. Палиевский). Даже тому, что «не задело глубоко, не стало частью меня» (О.Н. Михайлов). Не говоря уж о том, что задело, поразило, потрясло! «Самое яркое, никогда не забываемое впечатление в моей студенческой жизни: …Радциг Сергей Иванович – чудо ХХ века!» (Г.Г. Копылова) «Не могу забыть лекций на 1-м курсе Сергея Ивановича Радцига… Неизгладимое впечатление произвело исполнение «Былины о Добрыне» Борисом Викторовичем Шергиным… Не могу забыть спецкурса Сергея Михайловича Бонди по теории и истории русского стиха…» (Д.Д. Ивлев)
Для меня эта книга, прежде всего прочего, - даже прежде такой жгуче-интересной вещи, как неизбежно-пристрастные свидетельства о подробностях исчезнувшей и неповторимой жизни – интересна как свидетельство мощи смыслов, воплощенных в том модусе существования, который привычно называть «частной» жизнью. Повседневных человеческих смыслов. Они важны не потому, что-де «частные» и «маленькие», а потому, что они-то как раз и вечны. Они вообще – источник всего вечного в такой обрекающей на утраты среде, как история.
«Частные» смыслы - не «помимо» Больших, Высоких Смыслов и уж тем более им не противоположны: они, напротив, среда, в которой Большие Смыслы растут, в которых только и осуществляются. В грандиозных и глобальных исторических и прочих программах они как раз мертвеют. Их преходящие, случайные формы отпадают вместе с идеологиями, как омертвевшая корка. Потом, конечно, нарастают новые корки – чтобы в свою очередь омертветь и отвалиться… А жизнь, сберегаемая в «подземных пещерах», под базальтовыми глыбами исторических обстоятельств – продолжается.
И упоение греческими трагиками на балюстраде над Коммунистической аудиторией, и горькая досада от собственной неорганизованности и нескладности, и шальное счастье стремительного расширения мира вокруг тебя, растущего, и безответная любовь, и «хороший украинский борщ» – не то чтобы «выше, “ширше” любых политических программ», как это назвал В.А. Чалмаев, но именно, как сказал он же – «древнее, натуральней, неподдельней, устойчивее». Все политические и прочие программы отродясь питались этой неистощимой почвой, хочется даже сказать, паразитировали на ней.
Как выразился один из авторов сборника, «Всё-таки молодость – великое дело».
