gertman: (babylon)
[personal profile] gertman
Платоник в Зазеркалье

Ольга Балла

"Знание - Сила", № 8, 2009. [Опубликовано под заголовком ""Советский" философ Лосев"]

Алексей Фёдорович Лосев / Под ред. А.А. Тахо-Годи и Е.А. Тахо-Годи. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2009. – 439 с.: ил. – (Философия России второй половины ХХ в.)

Постсоветская рефлексия советского интеллектуального опыта, в контексте которой предпринято издание серии книг об отечественных мыслителях второй половины ушедшего века – предприятие, способное быть очень интересным и плодотворным. Если бы только такая рефлексия как следует началась. Работа, которая идёт сейчас, может, кажется, претендовать только на звание подготовительной.

Каждая книга этой серии задумана как объёмный портрет героя: сюда включены исследовательские статьи, воспоминания тех, кто его знал при жизни, иногда – архивные материалы, а также - полная его библиография, избранная литература о нём и хронология его жизни.

Жанр, не лишённый проблематичности в смысле полноты охвата – «энциклопедией» по мыслителю, его работе и жизни этого никак не назовёшь: обзор неминуемо получается избирательным - хотя бы уже потому, что места мало и приходится отбирать то, что принято в качестве «главного». Зато у такого жанра могут быть преимущества в смысле занятых позиций – и неожиданности подходов, которые могут быть предложены.

Отчасти жанр таких сборников может быть сопоставлен с тем, что уже второе десятилетие воплощает петербургское издательство РХГИ в своих сборниках серии «Pro et Contra». Но - действительно лишь отчасти, поскольку в «Pro и Contra» принципиально сталкиваются разные точки зрения на героя или явление, которому посвящена книга, в нём выявляются внутренние противоречия, даже иной раз конфликты – включая и те противоречия и конфликты, которые он провоцировал самим своим присутствием в культуре. Как правило, всякая крупная личность – и всякое крупное явление – провоцирует их неминуемо, уже самой своей крупностью нарушая культурные равновесия, оспаривая стереотипы и обманывая типовые ожидания (что, собственно, и оказывается самым продуктивным). Здесь же, похоже, ставится задача едва ли не противоположная: вылепить из разнородного материала целостный и по возможности, подозреваю, непротиворечивый образ. Такой, который мог бы служить некоторым итогом деятельности героя сборника, закреплял бы за ним, пожалуй, устойчивое место в культуре. В «РОССПЭНовской» серии есть что-то скорее мемориальное, чем полемическое, динамическое и развивающееся.

Можно ли назвать Алексея Фёдоровича Лосева советским философом на том простом основании, что основную часть жизни ему пришлось провести при советской власти и публиковаться на условиях, этой властью предложенных и им - принятых? Ответ «нет» был бы, думается, чересчур прост. Между тем авторы сборника, все как один, отвечают на этот вопрос именно так. Собственно, они даже и самого вопроса не ставят – ни перед собой, ни перед читателем.

Ни противоречий, ни сложностей, которые не умещались бы в восприятие современников, ни один из авторов сборника в своём герое не усматривает. В некотором смысле это и понятно: сборник объединил исследователей творчества Лосева с многодесятилетним стажем, людей его круга, целиком разделяющих его ценности и принимающих самого Лосева и всё им сделанное в качестве ценности главной и непререкаемой. Но никакие другие позиции в книге попросту не представлены.

Между тем Алексей Лосев был фигурой столь же крупной, сколь и специфичной, если не сказать уникальной, а применительно к советскому контексту так и хочется сказать – скандальной. Он делал то, что в советских условиях делать было немыслимо, и сообщал своим читателям то, что его тогдашней аудиторией – кроме разве чрезвычайно узкой группы понимающих - заведомо не могло быть воспринято.

То, что именно он делал и сообщал, сформулировано авторами сборника очень ясно: они-то как раз уже при жизни Лосева принадлежали к числу понимающих.

Лосев, пишет Валентина Постовалова, совершал «подвижнический путь “учёного монашества в миру”» и «служил Богу в разуме». Всё, что он делал, было подчинено одной идее, единственной сверхзадаче: это было своего рода богословствование философскими и научными средствами. Именно так - в этом он наследовал русской религиозной философии начала ХХ века, в русле которой и сформировал свои взгляды и ценности, чтобы потом уже не менять их никогда, до самой своей смерти на исходе советской эпохи: небывалый подъём в то время отечественной религиозно-философской мысли, пишет Постовалова, «был в известном смысле оборотной стороной ослабления роли богословской мысли в культуре, её пленения духом рациональности и позитивизма» - поэтому-то «миссию духовного осмысления реальности <…> брала на себя русская религиозная философия». В этом смысле Лосев – её верный последователь и типичный, притом во второй половине века уже совершенно одинокий, представитель. Его деятельность – «в эпоху, напрочь отрицавшую подобные интенции» - С.С. Хоружий назвал «арьергардным боем русской христианской культуры», а самого Лосева - «пленным православным воином».

На этой сверхзадаче у Лосева держалась и определялась ею работа с любым материалом – который потому и мог быть энциклопедически разнообразен, что в этом разнообразии неизменно виделся общий смысл. «Нерв лосевских размышлений» о разных областях человеческой культуры, от языка и литературы до математики и музыки, Александр Доброхотов совершенно справедливо усматривает в «учении о цепочке символической коммуникации божественного и человеческого, нетварного и тварного». «Весь <…> сложный категориальный аппарат, - подтверждает Аза Алибековна Тахо-Годи, - направлен [у Лосева] на познание высшей реальности, той сущности личностного Абсолюта, который в мифах и символах, а главное, в имени раскрывается через энергию сущности». Через всё, что он писал, он выговаривал исключительно это.

Его главной мыслью, которую он не думал скрывать и в материалистические времена, было «единство идеи и материи»: «Идея одухотворяет материю, материя создаёт плоть идеи, <…> овеществляет дух.» (В общем – «Платонизм в Зазеркалье ХХ века», как выразилась Людмила Гоготишвили.) Во всём, в конечном счёте, Лосев видит разные, но никак не чужие друг другу «формы постижения Абсолюта»; а «конкретная форма» этого постижения всякий раз «определяется содержанием Абсолюта»: так, в европейское Новое время Абсолют помещается внутрь человека – не переставая от этого быть Абсолютом, но, конечно, по Лосеву, понимаясь от этого заведомо неверно – ведь «невозможно ограниченному и смертному человеческому существу стать Абсолютом». В общем, все формы человеческой деятельности охватывают Абсолют с разных сторон – и с разной степенью полноты и адекватности (если, скажем, религия – «встреча с Тайною в плоти и крови жизненного подвига и дела», то философия – тоже «встреча с Нею», только «в творчески растущем понятии» И, конечно, при всей родственности друг другу разные мироотношения никак не равнозначны – молитва «выше и музыки, и любого искусства».

Ведущая и сквозная (пожалуй‚ главная) тема сборника о Лосеве – цельность: чрезвычайная, редкостная цельность и его работы, и его личности. Эта тема заявлена уже в предисловии, где А.А. Тахо-Годи вспоминает его юношескую – в своём роде основополагающую – работу «Высший синтез как счастье и ведение», в которой утверждалось «единение религии, философии, науки, искусства и нравственности», и добавляет: «Целостное восприятие мира сохранилось у него на всю жизнь.» «Исследователи работ А.Ф. Лосева, объединившие свои статьи в данном сборнике, - продолжает она, - вполне единодушны в том, что не имеет смысла проводить границу между ранним и поздним периодами лосевского творчества. <…> корпус трудов мыслителя обладает в своей целостности несомненным органическим единством – в интенциях автора, в становлении идей, в поисках смысла бытия, в драме мысли и жизни.»

«С самых ранних лет, - развивает ту же мысль Константин Зенкин, - Лосев мечтал о восстановлении цельности духовного мира человека», «стремился преодолеть противоречия между религией, наукой, искусством, моралью». Он находил их мнимыми – проистекающими «исключительно из ограниченности рационализма» и надеялся представить «все сферы духовной деятельности как гармоничный стройный аккорд». Считая рационально-логическое мышление недостаточным, он «вписывает» его в цельное сверхлогическое, сердечно-интуитивное «ведение».

Авторы очень внимательно вписывают Лосева в контекст его времени – правда, только первых десятилетий ХХ века: действительно его времени, в котором он определился как мыслитель. Такое вписывание в контекст виртуозно проводит Людмила Гоготишвили: в статье о лосевской философии языка она показывает, как Лосев в начале 1920-х работал со смысловым материалом своей эпохи, создавая концепцию языка из предлагавшихся эпохой элементов; выявляет, как - и почему - эта концепция устроена. В основе её лежит максимально нетривиальный, хочется сказать даже – невозможный синтез: «феноменологии и неокантианства – с символизмом и имяславием, проинтерпретированным в русле энергетической доктрины исихазма и составившим радикальный фермент лосевской философии языка.» То есть, он проделал уникальную, штучную интеллектуальную работы, соединив и срастив воедино такие элементы, которые, казалось бы, и надеяться не могли на соединение, поскольку были разнесены по принципиально разным, чуждым друг другу, не интересующимся друг другом полюсам современной молодому Лосеву умственной жизни.

«Спор феноменологии и неокантианства, - пишет Гоготишвили, - воспринимался Лосевым как очередное историческое обострение борьбы платонизма и аристотелизма, обогащённое кантовской философией, и оценивался как основная сюжетообразующая интрига тогдашнего философского мышления.» Поэтому-то «предлагаемую от себя языковую теорию Лосев терминологически локализовал в этом же концептуальном поле, содержательно трансформируя его путём насыщения идеями символизма» - который, в свою очередь, взял «в версии Вячслава Иванова» и подверг «модификации и экстраполяции, “двигателем” которых послужила авторская – энергетическая – версия имяславия».

Он потому и выбрал феноменологию и неокантианство, что именно их оценил «как создающие потенциально благоприятную почву (или недостающие ранее “компонующие узлы”) для искомой <…> возможности интеллектуально корректно привить к древу философского и гуманитарного мышления символическую “ветвь”.»

Более того, он полагал, что в области философии языка каждая из этих составляющих по отдельности – бессильна! И в результате открыл «нераспаханное концептуальное поле» «между феноменологией и аналитикой» и даже провёл по нему первые «борозды и межи». Он открыл перспективы, которые, по всей вероятности, не разрабатывал потом никто – в том числе, похоже, и он сам.

Любопытные вещи пишет Елена Тахо-Годи. Говоря о Лосеве как писателе, она предлагает рассматривать его прозу не как «опыты» философа и дополнение к философии, но как «самостоятельный литературный мир, выстроенный по чисто литературным канонам», более того, видит и в нехудожественных его работах «фрагменты, вполне отвечающие литературному канону». Она анализирует особенности литературного стиля Лосева, сказывавшегося и в сугубо философских текстах, и находит у него результаты «влияния русской классики и литературы ХХ века». «Его проза, рождавшаяся как бы вне рамок общего литературного процесса, тем не менее, - говорит Тахо-Годи, - отвечает определённым тенденциям русской литературы ХХ столетия»: она усматривает у Лосева-литератора черты, роднящие его с «современной ему “потаённой” литературой “постсимволизма”» - Замятиным, Платоновым, Булгаковым.

Все статьи сборника, рассматривающие разные аспекты лосевской цельности – очень интересные. В них – в каждой и во всей их совокупности - заявлено весьма любопытное – и обоснованное! - понимание интеллектуальной работы Лосева как своего рода Большого Синтеза едва ли не всей истории европейской мысли и культуры.

«В истории отечественной и мировой эстетической мысли, - пишет Василий Бычков, - А.Ф. Лосев занимает уникальное место мыслителя широчайшего духовного и интеллектуального диапазона, который сумел связать воедино с эстетическим сознанием ХХ века сущностные интуиции и мыслительные находки традиционной европейской эстетики на её основных исторических этапах…» В лосевской концепции музыки, вторит ему Константин Зенкин, « “свернулась” в одномоментность вся история мысли о музыке – от античности до ХХ века, пришли к органичному синтезу такие полярные противоположности, как пифагорейско-платоновский “расчисленный” музыкальный космос и утонченно-душевная, неуловимая музыкальная стихия романтизма».

Много интересного сказано здесь о перспективах и возможностях развития научной мысли, намеченных работой Лосева. К сожалению, сказано в основном кратко, на уровне упоминаний, хотя, по большому счёту, такие возможности и перспективы заслуживали бы отдельного исследования. Так, согласно Виктору Троицкому, Лосев своей философией числа ещё в молодости, в конце 1920-х наметил возможность моделировать числа «в их забытом платоновском понимании», что, в свою очередь, пригодилось бы – полагает Троицкий – при исследованиях, «направленных на создание так называемого квантового компьютера, фантастические возможности которого должны базироваться на необычных особенностях микромира» и который должен обладать «невозможными для обычного компьютера свойствами паралеллизма состояний и интерференцией вычислений». Предложенная Лосевым философская теория музыки – и едва ли не только она – «в состоянии, – пишет Юрий Холопов, - дать нам наиболее глубокое общее объяснение пёстрой груды новаций современной нам новейшей музыки <…>, которые выглядят чрезвычайно разрозненными», даёт возможность заполнить «почти пустое поле» «между высотами философской мысли» и «музыкой-практикой».

Вообще, подход, заявленный в сборнике о Лосеве, при последовательном исполнении способен дать интереснейшие результаты: представить мыслителя как узел сошедшихся в одной точке и уникально преломленных смысловых потоков.

Но до конца он здесь явно не доведён. Взаимодействие Лосева с советским контекстом осталось совершенно не осмысленным – особенно с позднесоветским, 1960-х-1980-х годов, когда он уже активно печатался - настолько активно, что один из авторов, Захар Каменский (текст 1995 года), счёл даже возможным отнести Лосева, извлечённого из замалчивания во время «оттепели», к числу «шестидесятников»! Об этом тут нет не то что ни одного исследования – даже ни одной фразы. Да, советский контекст был Лосеву вполне чужд, но он в нём так или иначе присутствовал: ведь и лекции читал, и книги издавал, и ученики у него были. Ведь на что-то он всё-таки повлиял? Что-то стронул с места? Расшатал или по крайней мере стронул с места какие-то стереотипы? Укоренил или хоть заронил какие-то идеи? Или остался и вовсе не услышанным, не понятым в своих настоящих интенциях? (тоже – сюжет! Но и о нём – ни слова.)

«Существование в условиях тоталитарного общества, - пишет автор предисловия, А.А. Тахо-Годи, - требовало выработки определённой стратегии жизненного, научного и литературного поведения». Увы, эта стратегия осталась овершенно не проанализированной.

Как раз такая позиция – по сути, уникальная: христианского философа, легально и подцензурно печатающего всё, что он пишет, в условиях советской власти – не переставая, по замыслу, ни быть христианским философом, ни вполне вписываться в рамки требований цензуры, - как раз, говорю, такая уникальная ситуация требовала бы, по идее, въедливого анализа: а насколько это на самом деле удалось? Обошлось ли без потерь? Не пришлось ли чем-то пожертвовать?

Читатель не найдёт здесь ответов на и некоторые другие важные и естественно возникающие вопросы.

Искал ли Лосев действительно тот «смысл бытия», о «поисках» которого говорится в предисловии к сборнику? Или с некоторых пор и навсегда имел его найденным? – на что, если судить по сказанному авторами, похоже всё-таки больше? «Поиски смысла жизни» - идеал не слишком или вовсе не верующей советской интеллигенции. К таковой Лосев заведомо не принадлежал, тем более, что был не просто верующим, а монахом – человеком, жёстко закреплённым на своих позициях и понимавшим свою жизнь как служение.

А как у него вообще было с сомнениями? С самокритичностью? Да, цельность была Большим Проектом Лосева, о котором здесь говорит практически каждый. Но ни один не анализирует степень выполнимости этого проекта, его возможную проблематичность, а также то, в какой степени это Лосеву удавалось - и не мешало ли что, кроме советской необходимости не раздражать цензоров. Получается, что ему удавалось вообще всё, за что бы он ни брался, если только не случалось внешних препятствий. Были ли у него внутренние трудности, встречался ли он с «сопротивлением материала» - об этом ни слова.

Была ли у него эволюция? – внутри цельности ведь вполне возможно развитие, изменение понимания того или иного предмета, хотя бы количественное – накопление, детализация…. Такой вопрос ни в одной из статей тоже, кажется, даже не ставится. Но и на него можно – исходя опять-таки из сказанного в сборнике - попытаться ответить.

Похоже на то, что Лосев возвёл целостную, очень последовательную, самодостаточную и чуть ли не априорную (укреплённую на жёстком количестве базовых постулатов-аксиом) конструкцию, которую всю жизнь эксплицировал, разрабатывал, шлифовал детали, - в своих главных чертах вся она уже была в его голове изначально, с молодых лет, чуть ли не с гимназических. Да, он был в своём роде активно включён в контекст: в изумительных для почти незрячего человека масштабах следил за новейшей научной литературой, излагал и учитывал прочитанное в своих работах. Но в какой мере он был ориентирован на диалог, взаимообмен идеями, взаимную критику со стороны тех или иных партнёров по бытию и коллег по мышлению – большая загадка. Кажется то есть, что он на это ориентирован не был. Он всю жизнь был упорным хранителем того, что представилось ему как истина ещё в юности. То есть, в противниках он несомненно нуждался: яростно споря с ними, темпераментный Лосев оттачивал и укреплял своё, в этом смысле он было очень полемичен. С собеседниками, вероятно, было сложнее. Не факт, правда, что они у него – как и вообще претенденты на эту роль – вообще были.

В постсоветскую эпоху непокорный и неудобный Лосев стал стремительно бронзоветь и превращаться в очередного безупречного классика с бесспорным авторитетом. А ведь куда продуктивнее было бы общение с ним в жанре диалога, даже спора. Классикам вообще полезно не доверять. Им это точно не повредит.
This account has disabled anonymous posting.
If you don't have an account you can create one now.
HTML doesn't work in the subject.
More info about formatting

April 2013

S M T W T F S
 12345 6
7891011 1213
14151617181920
21222324252627
282930    

Most Popular Tags

Style Credit

Expand Cut Tags

No cut tags
Page generated Jun. 12th, 2025 11:23 am
Powered by Dreamwidth Studios