Платоник в Зазеркалье
Aug. 17th, 2009 10:54 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
gertmanПлатоник в Зазеркалье
Ольга Балла
"Знание - Сила", № 8, 2009. [Опубликовано под заголовком ""Советский" философ Лосев"]
Алексей Фёдорович Лосев / Под ред. А.А. Тахо-Годи и Е.А. Тахо-Годи. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2009. – 439 с.: ил. – (Философия России второй половины ХХ в.)
Постсоветская рефлексия советского интеллектуального опыта, в контексте которой предпринято издание серии книг об отечественных мыслителях второй половины ушедшего века – предприятие, способное быть очень интересным и плодотворным. Если бы только такая рефлексия как следует началась. Работа, которая идёт сейчас, может, кажется, претендовать только на звание подготовительной.
Каждая книга этой серии задумана как объёмный портрет героя: сюда включены исследовательские статьи, воспоминания тех, кто его знал при жизни, иногда – архивные материалы, а также - полная его библиография, избранная литература о нём и хронология его жизни.
Жанр, не лишённый проблематичности в смысле полноты охвата – «энциклопедией» по мыслителю, его работе и жизни этого никак не назовёшь: обзор неминуемо получается избирательным - хотя бы уже потому, что места мало и приходится отбирать то, что принято в качестве «главного». Зато у такого жанра могут быть преимущества в смысле занятых позиций – и неожиданности подходов, которые могут быть предложены.
Отчасти жанр таких сборников может быть сопоставлен с тем, что уже второе десятилетие воплощает петербургское издательство РХГИ в своих сборниках серии «Pro et Contra». Но - действительно лишь отчасти, поскольку в «Pro и Contra» принципиально сталкиваются разные точки зрения на героя или явление, которому посвящена книга, в нём выявляются внутренние противоречия, даже иной раз конфликты – включая и те противоречия и конфликты, которые он провоцировал самим своим присутствием в культуре. Как правило, всякая крупная личность – и всякое крупное явление – провоцирует их неминуемо, уже самой своей крупностью нарушая культурные равновесия, оспаривая стереотипы и обманывая типовые ожидания (что, собственно, и оказывается самым продуктивным). Здесь же, похоже, ставится задача едва ли не противоположная: вылепить из разнородного материала целостный и по возможности, подозреваю, непротиворечивый образ. Такой, который мог бы служить некоторым итогом деятельности героя сборника, закреплял бы за ним, пожалуй, устойчивое место в культуре. В «РОССПЭНовской» серии есть что-то скорее мемориальное, чем полемическое, динамическое и развивающееся.
Можно ли назвать Алексея Фёдоровича Лосева советским философом на том простом основании, что основную часть жизни ему пришлось провести при советской власти и публиковаться на условиях, этой властью предложенных и им - принятых? Ответ «нет» был бы, думается, чересчур прост. Между тем авторы сборника, все как один, отвечают на этот вопрос именно так. Собственно, они даже и самого вопроса не ставят – ни перед собой, ни перед читателем.
Ни противоречий, ни сложностей, которые не умещались бы в восприятие современников, ни один из авторов сборника в своём герое не усматривает. В некотором смысле это и понятно: сборник объединил исследователей творчества Лосева с многодесятилетним стажем, людей его круга, целиком разделяющих его ценности и принимающих самого Лосева и всё им сделанное в качестве ценности главной и непререкаемой. Но никакие другие позиции в книге попросту не представлены.
Между тем Алексей Лосев был фигурой столь же крупной, сколь и специфичной, если не сказать уникальной, а применительно к советскому контексту так и хочется сказать – скандальной. Он делал то, что в советских условиях делать было немыслимо, и сообщал своим читателям то, что его тогдашней аудиторией – кроме разве чрезвычайно узкой группы понимающих - заведомо не могло быть воспринято.
То, что именно он делал и сообщал, сформулировано авторами сборника очень ясно: они-то как раз уже при жизни Лосева принадлежали к числу понимающих.
Лосев, пишет Валентина Постовалова, совершал «подвижнический путь “учёного монашества в миру”» и «служил Богу в разуме». Всё, что он делал, было подчинено одной идее, единственной сверхзадаче: это было своего рода богословствование философскими и научными средствами. Именно так - в этом он наследовал русской религиозной философии начала ХХ века, в русле которой и сформировал свои взгляды и ценности, чтобы потом уже не менять их никогда, до самой своей смерти на исходе советской эпохи: небывалый подъём в то время отечественной религиозно-философской мысли, пишет Постовалова, «был в известном смысле оборотной стороной ослабления роли богословской мысли в культуре, её пленения духом рациональности и позитивизма» - поэтому-то «миссию духовного осмысления реальности <…> брала на себя русская религиозная философия». В этом смысле Лосев – её верный последователь и типичный, притом во второй половине века уже совершенно одинокий, представитель. Его деятельность – «в эпоху, напрочь отрицавшую подобные интенции» - С.С. Хоружий назвал «арьергардным боем русской христианской культуры», а самого Лосева - «пленным православным воином».
На этой сверхзадаче у Лосева держалась и определялась ею работа с любым материалом – который потому и мог быть энциклопедически разнообразен, что в этом разнообразии неизменно виделся общий смысл. «Нерв лосевских размышлений» о разных областях человеческой культуры, от языка и литературы до математики и музыки, Александр Доброхотов совершенно справедливо усматривает в «учении о цепочке символической коммуникации божественного и человеческого, нетварного и тварного». «Весь <…> сложный категориальный аппарат, - подтверждает Аза Алибековна Тахо-Годи, - направлен [у Лосева] на познание высшей реальности, той сущности личностного Абсолюта, который в мифах и символах, а главное, в имени раскрывается через энергию сущности». Через всё, что он писал, он выговаривал исключительно это.
Его главной мыслью, которую он не думал скрывать и в материалистические времена, было «единство идеи и материи»: «Идея одухотворяет материю, материя создаёт плоть идеи, <…> овеществляет дух.» (В общем – «Платонизм в Зазеркалье ХХ века», как выразилась Людмила Гоготишвили.) Во всём, в конечном счёте, Лосев видит разные, но никак не чужие друг другу «формы постижения Абсолюта»; а «конкретная форма» этого постижения всякий раз «определяется содержанием Абсолюта»: так, в европейское Новое время Абсолют помещается внутрь человека – не переставая от этого быть Абсолютом, но, конечно, по Лосеву, понимаясь от этого заведомо неверно – ведь «невозможно ограниченному и смертному человеческому существу стать Абсолютом». В общем, все формы человеческой деятельности охватывают Абсолют с разных сторон – и с разной степенью полноты и адекватности (если, скажем, религия – «встреча с Тайною в плоти и крови жизненного подвига и дела», то философия – тоже «встреча с Нею», только «в творчески растущем понятии» И, конечно, при всей родственности друг другу разные мироотношения никак не равнозначны – молитва «выше и музыки, и любого искусства».
Ведущая и сквозная (пожалуй‚ главная) тема сборника о Лосеве – цельность: чрезвычайная, редкостная цельность и его работы, и его личности. Эта тема заявлена уже в предисловии, где А.А. Тахо-Годи вспоминает его юношескую – в своём роде основополагающую – работу «Высший синтез как счастье и ведение», в которой утверждалось «единение религии, философии, науки, искусства и нравственности», и добавляет: «Целостное восприятие мира сохранилось у него на всю жизнь.» «Исследователи работ А.Ф. Лосева, объединившие свои статьи в данном сборнике, - продолжает она, - вполне единодушны в том, что не имеет смысла проводить границу между ранним и поздним периодами лосевского творчества. <…> корпус трудов мыслителя обладает в своей целостности несомненным органическим единством – в интенциях автора, в становлении идей, в поисках смысла бытия, в драме мысли и жизни.»
«С самых ранних лет, - развивает ту же мысль Константин Зенкин, - Лосев мечтал о восстановлении цельности духовного мира человека», «стремился преодолеть противоречия между религией, наукой, искусством, моралью». Он находил их мнимыми – проистекающими «исключительно из ограниченности рационализма» и надеялся представить «все сферы духовной деятельности как гармоничный стройный аккорд». Считая рационально-логическое мышление недостаточным, он «вписывает» его в цельное сверхлогическое, сердечно-интуитивное «ведение».
Авторы очень внимательно вписывают Лосева в контекст его времени – правда, только первых десятилетий ХХ века: действительно его времени, в котором он определился как мыслитель. Такое вписывание в контекст виртуозно проводит Людмила Гоготишвили: в статье о лосевской философии языка она показывает, как Лосев в начале 1920-х работал со смысловым материалом своей эпохи, создавая концепцию языка из предлагавшихся эпохой элементов; выявляет, как - и почему - эта концепция устроена. В основе её лежит максимально нетривиальный, хочется сказать даже – невозможный синтез: «феноменологии и неокантианства – с символизмом и имяславием, проинтерпретированным в русле энергетической доктрины исихазма и составившим радикальный фермент лосевской философии языка.» То есть, он проделал уникальную, штучную интеллектуальную работы, соединив и срастив воедино такие элементы, которые, казалось бы, и надеяться не могли на соединение, поскольку были разнесены по принципиально разным, чуждым друг другу, не интересующимся друг другом полюсам современной молодому Лосеву умственной жизни.
«Спор феноменологии и неокантианства, - пишет Гоготишвили, - воспринимался Лосевым как очередное историческое обострение борьбы платонизма и аристотелизма, обогащённое кантовской философией, и оценивался как основная сюжетообразующая интрига тогдашнего философского мышления.» Поэтому-то «предлагаемую от себя языковую теорию Лосев терминологически локализовал в этом же концептуальном поле, содержательно трансформируя его путём насыщения идеями символизма» - который, в свою очередь, взял «в версии Вячслава Иванова» и подверг «модификации и экстраполяции, “двигателем” которых послужила авторская – энергетическая – версия имяславия».
Он потому и выбрал феноменологию и неокантианство, что именно их оценил «как создающие потенциально благоприятную почву (или недостающие ранее “компонующие узлы”) для искомой <…> возможности интеллектуально корректно привить к древу философского и гуманитарного мышления символическую “ветвь”.»
Более того, он полагал, что в области философии языка каждая из этих составляющих по отдельности – бессильна! И в результате открыл «нераспаханное концептуальное поле» «между феноменологией и аналитикой» и даже провёл по нему первые «борозды и межи». Он открыл перспективы, которые, по всей вероятности, не разрабатывал потом никто – в том числе, похоже, и он сам.
Любопытные вещи пишет Елена Тахо-Годи. Говоря о Лосеве как писателе, она предлагает рассматривать его прозу не как «опыты» философа и дополнение к философии, но как «самостоятельный литературный мир, выстроенный по чисто литературным канонам», более того, видит и в нехудожественных его работах «фрагменты, вполне отвечающие литературному канону». Она анализирует особенности литературного стиля Лосева, сказывавшегося и в сугубо философских текстах, и находит у него результаты «влияния русской классики и литературы ХХ века». «Его проза, рождавшаяся как бы вне рамок общего литературного процесса, тем не менее, - говорит Тахо-Годи, - отвечает определённым тенденциям русской литературы ХХ столетия»: она усматривает у Лосева-литератора черты, роднящие его с «современной ему “потаённой” литературой “постсимволизма”» - Замятиным, Платоновым, Булгаковым.
Все статьи сборника, рассматривающие разные аспекты лосевской цельности – очень интересные. В них – в каждой и во всей их совокупности - заявлено весьма любопытное – и обоснованное! - понимание интеллектуальной работы Лосева как своего рода Большого Синтеза едва ли не всей истории европейской мысли и культуры.
«В истории отечественной и мировой эстетической мысли, - пишет Василий Бычков, - А.Ф. Лосев занимает уникальное место мыслителя широчайшего духовного и интеллектуального диапазона, который сумел связать воедино с эстетическим сознанием ХХ века сущностные интуиции и мыслительные находки традиционной европейской эстетики на её основных исторических этапах…» В лосевской концепции музыки, вторит ему Константин Зенкин, « “свернулась” в одномоментность вся история мысли о музыке – от античности до ХХ века, пришли к органичному синтезу такие полярные противоположности, как пифагорейско-платоновский “расчисленный” музыкальный космос и утонченно-душевная, неуловимая музыкальная стихия романтизма».
Много интересного сказано здесь о перспективах и возможностях развития научной мысли, намеченных работой Лосева. К сожалению, сказано в основном кратко, на уровне упоминаний, хотя, по большому счёту, такие возможности и перспективы заслуживали бы отдельного исследования. Так, согласно Виктору Троицкому, Лосев своей философией числа ещё в молодости, в конце 1920-х наметил возможность моделировать числа «в их забытом платоновском понимании», что, в свою очередь, пригодилось бы – полагает Троицкий – при исследованиях, «направленных на создание так называемого квантового компьютера, фантастические возможности которого должны базироваться на необычных особенностях микромира» и который должен обладать «невозможными для обычного компьютера свойствами паралеллизма состояний и интерференцией вычислений». Предложенная Лосевым философская теория музыки – и едва ли не только она – «в состоянии, – пишет Юрий Холопов, - дать нам наиболее глубокое общее объяснение пёстрой груды новаций современной нам новейшей музыки <…>, которые выглядят чрезвычайно разрозненными», даёт возможность заполнить «почти пустое поле» «между высотами философской мысли» и «музыкой-практикой».
Вообще, подход, заявленный в сборнике о Лосеве, при последовательном исполнении способен дать интереснейшие результаты: представить мыслителя как узел сошедшихся в одной точке и уникально преломленных смысловых потоков.
Но до конца он здесь явно не доведён. Взаимодействие Лосева с советским контекстом осталось совершенно не осмысленным – особенно с позднесоветским, 1960-х-1980-х годов, когда он уже активно печатался - настолько активно, что один из авторов, Захар Каменский (текст 1995 года), счёл даже возможным отнести Лосева, извлечённого из замалчивания во время «оттепели», к числу «шестидесятников»! Об этом тут нет не то что ни одного исследования – даже ни одной фразы. Да, советский контекст был Лосеву вполне чужд, но он в нём так или иначе присутствовал: ведь и лекции читал, и книги издавал, и ученики у него были. Ведь на что-то он всё-таки повлиял? Что-то стронул с места? Расшатал или по крайней мере стронул с места какие-то стереотипы? Укоренил или хоть заронил какие-то идеи? Или остался и вовсе не услышанным, не понятым в своих настоящих интенциях? (тоже – сюжет! Но и о нём – ни слова.)
«Существование в условиях тоталитарного общества, - пишет автор предисловия, А.А. Тахо-Годи, - требовало выработки определённой стратегии жизненного, научного и литературного поведения». Увы, эта стратегия осталась овершенно не проанализированной.
Как раз такая позиция – по сути, уникальная: христианского философа, легально и подцензурно печатающего всё, что он пишет, в условиях советской власти – не переставая, по замыслу, ни быть христианским философом, ни вполне вписываться в рамки требований цензуры, - как раз, говорю, такая уникальная ситуация требовала бы, по идее, въедливого анализа: а насколько это на самом деле удалось? Обошлось ли без потерь? Не пришлось ли чем-то пожертвовать?
Читатель не найдёт здесь ответов на и некоторые другие важные и естественно возникающие вопросы.
Искал ли Лосев действительно тот «смысл бытия», о «поисках» которого говорится в предисловии к сборнику? Или с некоторых пор и навсегда имел его найденным? – на что, если судить по сказанному авторами, похоже всё-таки больше? «Поиски смысла жизни» - идеал не слишком или вовсе не верующей советской интеллигенции. К таковой Лосев заведомо не принадлежал, тем более, что был не просто верующим, а монахом – человеком, жёстко закреплённым на своих позициях и понимавшим свою жизнь как служение.
А как у него вообще было с сомнениями? С самокритичностью? Да, цельность была Большим Проектом Лосева, о котором здесь говорит практически каждый. Но ни один не анализирует степень выполнимости этого проекта, его возможную проблематичность, а также то, в какой степени это Лосеву удавалось - и не мешало ли что, кроме советской необходимости не раздражать цензоров. Получается, что ему удавалось вообще всё, за что бы он ни брался, если только не случалось внешних препятствий. Были ли у него внутренние трудности, встречался ли он с «сопротивлением материала» - об этом ни слова.
Была ли у него эволюция? – внутри цельности ведь вполне возможно развитие, изменение понимания того или иного предмета, хотя бы количественное – накопление, детализация…. Такой вопрос ни в одной из статей тоже, кажется, даже не ставится. Но и на него можно – исходя опять-таки из сказанного в сборнике - попытаться ответить.
Похоже на то, что Лосев возвёл целостную, очень последовательную, самодостаточную и чуть ли не априорную (укреплённую на жёстком количестве базовых постулатов-аксиом) конструкцию, которую всю жизнь эксплицировал, разрабатывал, шлифовал детали, - в своих главных чертах вся она уже была в его голове изначально, с молодых лет, чуть ли не с гимназических. Да, он был в своём роде активно включён в контекст: в изумительных для почти незрячего человека масштабах следил за новейшей научной литературой, излагал и учитывал прочитанное в своих работах. Но в какой мере он был ориентирован на диалог, взаимообмен идеями, взаимную критику со стороны тех или иных партнёров по бытию и коллег по мышлению – большая загадка. Кажется то есть, что он на это ориентирован не был. Он всю жизнь был упорным хранителем того, что представилось ему как истина ещё в юности. То есть, в противниках он несомненно нуждался: яростно споря с ними, темпераментный Лосев оттачивал и укреплял своё, в этом смысле он было очень полемичен. С собеседниками, вероятно, было сложнее. Не факт, правда, что они у него – как и вообще претенденты на эту роль – вообще были.
В постсоветскую эпоху непокорный и неудобный Лосев стал стремительно бронзоветь и превращаться в очередного безупречного классика с бесспорным авторитетом. А ведь куда продуктивнее было бы общение с ним в жанре диалога, даже спора. Классикам вообще полезно не доверять. Им это точно не повредит.
Ольга Балла
"Знание - Сила", № 8, 2009. [Опубликовано под заголовком ""Советский" философ Лосев"]
Алексей Фёдорович Лосев / Под ред. А.А. Тахо-Годи и Е.А. Тахо-Годи. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2009. – 439 с.: ил. – (Философия России второй половины ХХ в.)
Постсоветская рефлексия советского интеллектуального опыта, в контексте которой предпринято издание серии книг об отечественных мыслителях второй половины ушедшего века – предприятие, способное быть очень интересным и плодотворным. Если бы только такая рефлексия как следует началась. Работа, которая идёт сейчас, может, кажется, претендовать только на звание подготовительной.
Каждая книга этой серии задумана как объёмный портрет героя: сюда включены исследовательские статьи, воспоминания тех, кто его знал при жизни, иногда – архивные материалы, а также - полная его библиография, избранная литература о нём и хронология его жизни.
Жанр, не лишённый проблематичности в смысле полноты охвата – «энциклопедией» по мыслителю, его работе и жизни этого никак не назовёшь: обзор неминуемо получается избирательным - хотя бы уже потому, что места мало и приходится отбирать то, что принято в качестве «главного». Зато у такого жанра могут быть преимущества в смысле занятых позиций – и неожиданности подходов, которые могут быть предложены.
Отчасти жанр таких сборников может быть сопоставлен с тем, что уже второе десятилетие воплощает петербургское издательство РХГИ в своих сборниках серии «Pro et Contra». Но - действительно лишь отчасти, поскольку в «Pro и Contra» принципиально сталкиваются разные точки зрения на героя или явление, которому посвящена книга, в нём выявляются внутренние противоречия, даже иной раз конфликты – включая и те противоречия и конфликты, которые он провоцировал самим своим присутствием в культуре. Как правило, всякая крупная личность – и всякое крупное явление – провоцирует их неминуемо, уже самой своей крупностью нарушая культурные равновесия, оспаривая стереотипы и обманывая типовые ожидания (что, собственно, и оказывается самым продуктивным). Здесь же, похоже, ставится задача едва ли не противоположная: вылепить из разнородного материала целостный и по возможности, подозреваю, непротиворечивый образ. Такой, который мог бы служить некоторым итогом деятельности героя сборника, закреплял бы за ним, пожалуй, устойчивое место в культуре. В «РОССПЭНовской» серии есть что-то скорее мемориальное, чем полемическое, динамическое и развивающееся.
Можно ли назвать Алексея Фёдоровича Лосева советским философом на том простом основании, что основную часть жизни ему пришлось провести при советской власти и публиковаться на условиях, этой властью предложенных и им - принятых? Ответ «нет» был бы, думается, чересчур прост. Между тем авторы сборника, все как один, отвечают на этот вопрос именно так. Собственно, они даже и самого вопроса не ставят – ни перед собой, ни перед читателем.
Ни противоречий, ни сложностей, которые не умещались бы в восприятие современников, ни один из авторов сборника в своём герое не усматривает. В некотором смысле это и понятно: сборник объединил исследователей творчества Лосева с многодесятилетним стажем, людей его круга, целиком разделяющих его ценности и принимающих самого Лосева и всё им сделанное в качестве ценности главной и непререкаемой. Но никакие другие позиции в книге попросту не представлены.
Между тем Алексей Лосев был фигурой столь же крупной, сколь и специфичной, если не сказать уникальной, а применительно к советскому контексту так и хочется сказать – скандальной. Он делал то, что в советских условиях делать было немыслимо, и сообщал своим читателям то, что его тогдашней аудиторией – кроме разве чрезвычайно узкой группы понимающих - заведомо не могло быть воспринято.
То, что именно он делал и сообщал, сформулировано авторами сборника очень ясно: они-то как раз уже при жизни Лосева принадлежали к числу понимающих.
Лосев, пишет Валентина Постовалова, совершал «подвижнический путь “учёного монашества в миру”» и «служил Богу в разуме». Всё, что он делал, было подчинено одной идее, единственной сверхзадаче: это было своего рода богословствование философскими и научными средствами. Именно так - в этом он наследовал русской религиозной философии начала ХХ века, в русле которой и сформировал свои взгляды и ценности, чтобы потом уже не менять их никогда, до самой своей смерти на исходе советской эпохи: небывалый подъём в то время отечественной религиозно-философской мысли, пишет Постовалова, «был в известном смысле оборотной стороной ослабления роли богословской мысли в культуре, её пленения духом рациональности и позитивизма» - поэтому-то «миссию духовного осмысления реальности <…> брала на себя русская религиозная философия». В этом смысле Лосев – её верный последователь и типичный, притом во второй половине века уже совершенно одинокий, представитель. Его деятельность – «в эпоху, напрочь отрицавшую подобные интенции» - С.С. Хоружий назвал «арьергардным боем русской христианской культуры», а самого Лосева - «пленным православным воином».
На этой сверхзадаче у Лосева держалась и определялась ею работа с любым материалом – который потому и мог быть энциклопедически разнообразен, что в этом разнообразии неизменно виделся общий смысл. «Нерв лосевских размышлений» о разных областях человеческой культуры, от языка и литературы до математики и музыки, Александр Доброхотов совершенно справедливо усматривает в «учении о цепочке символической коммуникации божественного и человеческого, нетварного и тварного». «Весь <…> сложный категориальный аппарат, - подтверждает Аза Алибековна Тахо-Годи, - направлен [у Лосева] на познание высшей реальности, той сущности личностного Абсолюта, который в мифах и символах, а главное, в имени раскрывается через энергию сущности». Через всё, что он писал, он выговаривал исключительно это.
Его главной мыслью, которую он не думал скрывать и в материалистические времена, было «единство идеи и материи»: «Идея одухотворяет материю, материя создаёт плоть идеи, <…> овеществляет дух.» (В общем – «Платонизм в Зазеркалье ХХ века», как выразилась Людмила Гоготишвили.) Во всём, в конечном счёте, Лосев видит разные, но никак не чужие друг другу «формы постижения Абсолюта»; а «конкретная форма» этого постижения всякий раз «определяется содержанием Абсолюта»: так, в европейское Новое время Абсолют помещается внутрь человека – не переставая от этого быть Абсолютом, но, конечно, по Лосеву, понимаясь от этого заведомо неверно – ведь «невозможно ограниченному и смертному человеческому существу стать Абсолютом». В общем, все формы человеческой деятельности охватывают Абсолют с разных сторон – и с разной степенью полноты и адекватности (если, скажем, религия – «встреча с Тайною в плоти и крови жизненного подвига и дела», то философия – тоже «встреча с Нею», только «в творчески растущем понятии» И, конечно, при всей родственности друг другу разные мироотношения никак не равнозначны – молитва «выше и музыки, и любого искусства».
Ведущая и сквозная (пожалуй‚ главная) тема сборника о Лосеве – цельность: чрезвычайная, редкостная цельность и его работы, и его личности. Эта тема заявлена уже в предисловии, где А.А. Тахо-Годи вспоминает его юношескую – в своём роде основополагающую – работу «Высший синтез как счастье и ведение», в которой утверждалось «единение религии, философии, науки, искусства и нравственности», и добавляет: «Целостное восприятие мира сохранилось у него на всю жизнь.» «Исследователи работ А.Ф. Лосева, объединившие свои статьи в данном сборнике, - продолжает она, - вполне единодушны в том, что не имеет смысла проводить границу между ранним и поздним периодами лосевского творчества. <…> корпус трудов мыслителя обладает в своей целостности несомненным органическим единством – в интенциях автора, в становлении идей, в поисках смысла бытия, в драме мысли и жизни.»
«С самых ранних лет, - развивает ту же мысль Константин Зенкин, - Лосев мечтал о восстановлении цельности духовного мира человека», «стремился преодолеть противоречия между религией, наукой, искусством, моралью». Он находил их мнимыми – проистекающими «исключительно из ограниченности рационализма» и надеялся представить «все сферы духовной деятельности как гармоничный стройный аккорд». Считая рационально-логическое мышление недостаточным, он «вписывает» его в цельное сверхлогическое, сердечно-интуитивное «ведение».
Авторы очень внимательно вписывают Лосева в контекст его времени – правда, только первых десятилетий ХХ века: действительно его времени, в котором он определился как мыслитель. Такое вписывание в контекст виртуозно проводит Людмила Гоготишвили: в статье о лосевской философии языка она показывает, как Лосев в начале 1920-х работал со смысловым материалом своей эпохи, создавая концепцию языка из предлагавшихся эпохой элементов; выявляет, как - и почему - эта концепция устроена. В основе её лежит максимально нетривиальный, хочется сказать даже – невозможный синтез: «феноменологии и неокантианства – с символизмом и имяславием, проинтерпретированным в русле энергетической доктрины исихазма и составившим радикальный фермент лосевской философии языка.» То есть, он проделал уникальную, штучную интеллектуальную работы, соединив и срастив воедино такие элементы, которые, казалось бы, и надеяться не могли на соединение, поскольку были разнесены по принципиально разным, чуждым друг другу, не интересующимся друг другом полюсам современной молодому Лосеву умственной жизни.
«Спор феноменологии и неокантианства, - пишет Гоготишвили, - воспринимался Лосевым как очередное историческое обострение борьбы платонизма и аристотелизма, обогащённое кантовской философией, и оценивался как основная сюжетообразующая интрига тогдашнего философского мышления.» Поэтому-то «предлагаемую от себя языковую теорию Лосев терминологически локализовал в этом же концептуальном поле, содержательно трансформируя его путём насыщения идеями символизма» - который, в свою очередь, взял «в версии Вячслава Иванова» и подверг «модификации и экстраполяции, “двигателем” которых послужила авторская – энергетическая – версия имяславия».
Он потому и выбрал феноменологию и неокантианство, что именно их оценил «как создающие потенциально благоприятную почву (или недостающие ранее “компонующие узлы”) для искомой <…> возможности интеллектуально корректно привить к древу философского и гуманитарного мышления символическую “ветвь”.»
Более того, он полагал, что в области философии языка каждая из этих составляющих по отдельности – бессильна! И в результате открыл «нераспаханное концептуальное поле» «между феноменологией и аналитикой» и даже провёл по нему первые «борозды и межи». Он открыл перспективы, которые, по всей вероятности, не разрабатывал потом никто – в том числе, похоже, и он сам.
Любопытные вещи пишет Елена Тахо-Годи. Говоря о Лосеве как писателе, она предлагает рассматривать его прозу не как «опыты» философа и дополнение к философии, но как «самостоятельный литературный мир, выстроенный по чисто литературным канонам», более того, видит и в нехудожественных его работах «фрагменты, вполне отвечающие литературному канону». Она анализирует особенности литературного стиля Лосева, сказывавшегося и в сугубо философских текстах, и находит у него результаты «влияния русской классики и литературы ХХ века». «Его проза, рождавшаяся как бы вне рамок общего литературного процесса, тем не менее, - говорит Тахо-Годи, - отвечает определённым тенденциям русской литературы ХХ столетия»: она усматривает у Лосева-литератора черты, роднящие его с «современной ему “потаённой” литературой “постсимволизма”» - Замятиным, Платоновым, Булгаковым.
Все статьи сборника, рассматривающие разные аспекты лосевской цельности – очень интересные. В них – в каждой и во всей их совокупности - заявлено весьма любопытное – и обоснованное! - понимание интеллектуальной работы Лосева как своего рода Большого Синтеза едва ли не всей истории европейской мысли и культуры.
«В истории отечественной и мировой эстетической мысли, - пишет Василий Бычков, - А.Ф. Лосев занимает уникальное место мыслителя широчайшего духовного и интеллектуального диапазона, который сумел связать воедино с эстетическим сознанием ХХ века сущностные интуиции и мыслительные находки традиционной европейской эстетики на её основных исторических этапах…» В лосевской концепции музыки, вторит ему Константин Зенкин, « “свернулась” в одномоментность вся история мысли о музыке – от античности до ХХ века, пришли к органичному синтезу такие полярные противоположности, как пифагорейско-платоновский “расчисленный” музыкальный космос и утонченно-душевная, неуловимая музыкальная стихия романтизма».
Много интересного сказано здесь о перспективах и возможностях развития научной мысли, намеченных работой Лосева. К сожалению, сказано в основном кратко, на уровне упоминаний, хотя, по большому счёту, такие возможности и перспективы заслуживали бы отдельного исследования. Так, согласно Виктору Троицкому, Лосев своей философией числа ещё в молодости, в конце 1920-х наметил возможность моделировать числа «в их забытом платоновском понимании», что, в свою очередь, пригодилось бы – полагает Троицкий – при исследованиях, «направленных на создание так называемого квантового компьютера, фантастические возможности которого должны базироваться на необычных особенностях микромира» и который должен обладать «невозможными для обычного компьютера свойствами паралеллизма состояний и интерференцией вычислений». Предложенная Лосевым философская теория музыки – и едва ли не только она – «в состоянии, – пишет Юрий Холопов, - дать нам наиболее глубокое общее объяснение пёстрой груды новаций современной нам новейшей музыки <…>, которые выглядят чрезвычайно разрозненными», даёт возможность заполнить «почти пустое поле» «между высотами философской мысли» и «музыкой-практикой».
Вообще, подход, заявленный в сборнике о Лосеве, при последовательном исполнении способен дать интереснейшие результаты: представить мыслителя как узел сошедшихся в одной точке и уникально преломленных смысловых потоков.
Но до конца он здесь явно не доведён. Взаимодействие Лосева с советским контекстом осталось совершенно не осмысленным – особенно с позднесоветским, 1960-х-1980-х годов, когда он уже активно печатался - настолько активно, что один из авторов, Захар Каменский (текст 1995 года), счёл даже возможным отнести Лосева, извлечённого из замалчивания во время «оттепели», к числу «шестидесятников»! Об этом тут нет не то что ни одного исследования – даже ни одной фразы. Да, советский контекст был Лосеву вполне чужд, но он в нём так или иначе присутствовал: ведь и лекции читал, и книги издавал, и ученики у него были. Ведь на что-то он всё-таки повлиял? Что-то стронул с места? Расшатал или по крайней мере стронул с места какие-то стереотипы? Укоренил или хоть заронил какие-то идеи? Или остался и вовсе не услышанным, не понятым в своих настоящих интенциях? (тоже – сюжет! Но и о нём – ни слова.)
«Существование в условиях тоталитарного общества, - пишет автор предисловия, А.А. Тахо-Годи, - требовало выработки определённой стратегии жизненного, научного и литературного поведения». Увы, эта стратегия осталась овершенно не проанализированной.
Как раз такая позиция – по сути, уникальная: христианского философа, легально и подцензурно печатающего всё, что он пишет, в условиях советской власти – не переставая, по замыслу, ни быть христианским философом, ни вполне вписываться в рамки требований цензуры, - как раз, говорю, такая уникальная ситуация требовала бы, по идее, въедливого анализа: а насколько это на самом деле удалось? Обошлось ли без потерь? Не пришлось ли чем-то пожертвовать?
Читатель не найдёт здесь ответов на и некоторые другие важные и естественно возникающие вопросы.
Искал ли Лосев действительно тот «смысл бытия», о «поисках» которого говорится в предисловии к сборнику? Или с некоторых пор и навсегда имел его найденным? – на что, если судить по сказанному авторами, похоже всё-таки больше? «Поиски смысла жизни» - идеал не слишком или вовсе не верующей советской интеллигенции. К таковой Лосев заведомо не принадлежал, тем более, что был не просто верующим, а монахом – человеком, жёстко закреплённым на своих позициях и понимавшим свою жизнь как служение.
А как у него вообще было с сомнениями? С самокритичностью? Да, цельность была Большим Проектом Лосева, о котором здесь говорит практически каждый. Но ни один не анализирует степень выполнимости этого проекта, его возможную проблематичность, а также то, в какой степени это Лосеву удавалось - и не мешало ли что, кроме советской необходимости не раздражать цензоров. Получается, что ему удавалось вообще всё, за что бы он ни брался, если только не случалось внешних препятствий. Были ли у него внутренние трудности, встречался ли он с «сопротивлением материала» - об этом ни слова.
Была ли у него эволюция? – внутри цельности ведь вполне возможно развитие, изменение понимания того или иного предмета, хотя бы количественное – накопление, детализация…. Такой вопрос ни в одной из статей тоже, кажется, даже не ставится. Но и на него можно – исходя опять-таки из сказанного в сборнике - попытаться ответить.
Похоже на то, что Лосев возвёл целостную, очень последовательную, самодостаточную и чуть ли не априорную (укреплённую на жёстком количестве базовых постулатов-аксиом) конструкцию, которую всю жизнь эксплицировал, разрабатывал, шлифовал детали, - в своих главных чертах вся она уже была в его голове изначально, с молодых лет, чуть ли не с гимназических. Да, он был в своём роде активно включён в контекст: в изумительных для почти незрячего человека масштабах следил за новейшей научной литературой, излагал и учитывал прочитанное в своих работах. Но в какой мере он был ориентирован на диалог, взаимообмен идеями, взаимную критику со стороны тех или иных партнёров по бытию и коллег по мышлению – большая загадка. Кажется то есть, что он на это ориентирован не был. Он всю жизнь был упорным хранителем того, что представилось ему как истина ещё в юности. То есть, в противниках он несомненно нуждался: яростно споря с ними, темпераментный Лосев оттачивал и укреплял своё, в этом смысле он было очень полемичен. С собеседниками, вероятно, было сложнее. Не факт, правда, что они у него – как и вообще претенденты на эту роль – вообще были.
В постсоветскую эпоху непокорный и неудобный Лосев стал стремительно бронзоветь и превращаться в очередного безупречного классика с бесспорным авторитетом. А ведь куда продуктивнее было бы общение с ним в жанре диалога, даже спора. Классикам вообще полезно не доверять. Им это точно не повредит.
