И как свою её произнесёт
Aug. 23rd, 2010 09:34 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
gertmanОльга Балла
И как свою её произнесёт
Элина Войцеховская, Михаил Сазонов и Виктор Башкиров написали интеллектуальное фэнтези «Гибернийские хроники», а Franc-Tireur издало их
Частный корреспондент. - Воскресенье, 22 августа 2010 года, 09.55. = http://www.chaskor.ru/article/i_kak_svoyu_ee_proizneset_19168
История о жизни, любви, невозможности и смерти «второго барда» Ирландского королевства от возвращения его из паломничества по ирландским монастырям в столицу в «лето от Рождества Христова 640-е» до исчезновения. О его отношениях с главным соперником — первым бардом королевства Энгусом, с королём Домналом, с его окружением, с христианскими священниками и жрецами-друидами.
Самое странное — то, что святой Ронан, оказывается, существовал на самом деле.
По крайней мере, как признаётся в послесловии к роману одна из его авторов, Элина Войцеховская, именно такое испытание устроила ей так называемая реальность, когда книга об ирландском барде уже готовилась к печати.
Как раз в те дни автору случилось оказаться в Бретани, и надо же, «при первом же беглом взгляде на карту» ей бросился в глаза топоним: Локронан.
Городок, названный в честь одного из множества (их по меньшей мере двенадцать) известных христианской традиции святых по имени Ронан. Да, там и храм его существует. И частички его, несомненно, жившего некогда тела в реликвариях.
Кровавая луна
А ведь имя-то для героя, рассказывает изумлённый автор, было выбрано почти случайно. «Просто потому, что оно привычно для раннехристианской Ирландии и благозвучно для настроенного на иудео-эллинскую волну уха…»
Это потом уж, примерно к середине работы над текстом, стало ясно, что иначе героя звать просто не могли. Именно это имя следует из всей логики рассказанной истории, шире — того мира, в котором она случилась.
То есть уже ясно, что историческое существование «выдуманного» героя как раз самое естественное. По-настоящему странно было бы, если бы Ронана — хотя бы одного из тех бесчисленных Ронанов, которыми рассыпается, ветвясь, финал романа — не оказалось на свете вовсе. По крайней мере кого-нибудь из них роман просто обязан был вызвать к жизни.
Реальность, как давно известно, подражает искусству. Особенно такому, которое, может быть, даже не вполне искусство (с другой стороны: кто провёл раз и навсегда границы, за которыми оно заканчивается?).
То, что предприняли в своём романе Войцеховская, Сазонов и Башкиров, скорее работа с человеческим опытом как таковым, столько же эстетическая, сколько экзистенциальная.
Это — попытка вживания в историю, соучастия с историей на равных (мифо)творческих правах. Попытка прожить жизнь-легенду ирландского барда VII столетия так, как если бы она состоялась на современном нам русском языке. А почему бы нет? Что в конце концов случайнее языка? Вот она на нём и состоялась.
«Знаки, приметы и числа,
сложный запутанный стих
в чёрных глазницах прозрений
сгинут во имя моё.
Лёгкие перья голубки,
ветки священных растений,
перстни, чернёные кубки
я претворю в забытьё…»
Объективность авторского мифа
Самое близкое к «Гибернийским хроникам» по жанру — по типу культурного действия — авторский миф. Однако в данном случае происходит нечто более редкостное: участие в мифе, проживание мифа, неважно какого (исторически ли бывшего или только возможного), как своего собственного.
С убиранием, однако, насколько такое вообще возможно, всего подробно-психологически-личного, без чего наш век, казалось бы, уже не мыслит проживания чего бы то ни было. События, связанные с жизнью Ронана, увидены «дикими», «сырыми» глазами недавних язычников. В сознание позднеевропейского читателя врываются, завладевают им прежде понимания хтонические ритмы.
«Тише, тише, они слышат, они ждут! Баньши с летучими лохмами, вечно полощущие бельё, моющие кровавые руки, другие несут мёд, царапают лица те, из холмов, едут их короли верхом на белых конях, верхом на красных конях! Слышишь? Плачет кто-то под сосной, обнимая чёрный ствол. Слёзы катятся по коре…»
Конечно, опыт людей ХХ—ХХI веков сквозь эту историю просвечивает. Как ему не просвечивать. Он узнаётся хотя бы в изощрённом внимании к деталям, которое стало возможным в европейских языках только в результате длительного и внимательно усвоенного опыта литературного психологизма и реализма Нового времени.
Иной раз этот опыт прямо прорывается на поверхность целыми словесными кусками, устоявшимися в наших головах формулами мировосприятия.
Так, «мысли о Диармайде, последнем язычнике на престоле Тары» мелькают в голове короля Домнала «быстро, как косящий бег оленя» (как не узнать архетипичнейшее для нас: «Промчались дни мои, как бы оленей / Косящий бег…»).
«Я знаю всё, я знаю слишком много», — говорит стихами Ронан, а в нас сразу включается память о словах другого поэта: «Я знаю всё, я ничего не знаю…»
Или вдруг выскакивает и вовсе нежданное: «Тень на небе, тень на земле, меж деревьями просветы…» — бормочет королевская дочь-ведьма Фанд, а услужливое сознание читателя XXI столетия уже и подсовывает ему хорошо знакомое: «Дым на небе, дым на земле, вместо людей машины…»
Да, у людей седьмого века по Рождеству Христову был свой мусорный ветер, он так же точно засорял им глаза и бросал им в уши плач природы и смех сатаны.
Как знать, может быть, в авторских головах это тоже отзывалось? И речь здесь на самом деле идёт об общности человеческого опыта, на каком бы материале тот ни переживался и в каких бы формах себя ни осознавал.
Но во всяком случае авторы, кажется, сделали всё возможное для того, чтобы эта нововременная искушённость не навязывала себя, чтобы она присутствовала в «свёрнутом» виде. Смотрела на мир именно этими «сырыми» глазами.
«Я получил блаженное наследство — чужих певцов блуждающие сны…»
История здесь рассказана архетипически простая, простая как раз настолько, чтобы быть легендой: о жизни, любви, невозможности и смерти. В данном случае о жизни «второго барда» Ирландского королевства от возвращения его из паломничества по ирландским монастырям в столицу, Тару, в «лето от Рождества Христова шестьсот сороковое» до исчезновения.
О его отношениях с главным соперником — первым бардом королевства Энгусом, с королём Домналом, с его окружением, с христианскими священниками и жрецами-друидами. С недавним языческим прошлым и памятью предков. Со столь же неизвестным, страшным и косматым будущим. С собственной судьбой, не менее неизвестной. С истиной и долгом.
Ну, в общем, с экзистенциальными константами.
А ещё о том, как сквозь сырую, дикую, страшную и сильную языческую жизнь растёт, нащупывая свои предстоящие формы, будущая вполне христианская легенда. Даже, пожалуй, житие.
Нам показывают «предлегендарное» состояние жизни — такое её, плохо знакомое людям Нового времени и мало ими прочувствованное состояние, когда суетный быт и грозное бытие, повседневные подробности и архетипы, «история» и «миф» существуют как единое целое и легко — до незаметности — переходят друг в друга.
Здесь вообще в одном довольно неразличимом, хотя и конфликтном внутренне, целом существуют элементы, в разделённости которых позднеевропейский человек уже успел как следует обжиться.
Силы, известные нам сегодня как «христианские» и «языческие». Дух пропитан соками плоти, плоть одухотворена. Они плохо знают границы между собой и нарушают их на каждом шагу.
Обладать
Я бы сказала, в «Хрониках» русский языковой опыт приобретает новое, дополнительное измерение. Авторы расширяют пределы языка, делая его фактом проживание раннего средневековья не как рассказа о нём с рассудочных новоевропейских позиций (этого-то как раз уже бывало довольно), но как собственной реальности.
Тип этого опыта, вообще-то хорошо известный человечеству, совсем недавно — историческую эпоху назад — описал, говоря, кстати, как раз о культурных «сопластниках» Ронана, один из наших классиков: «И снова скальд чужую песню сложит / И как свою её произнесёт». Перед нами — «чужая» песня, прожитая и произнесённая как «своя».
Надо ли повторять ту избитую истину, что «чужое» — это то, что пока не стало «своим»? И что настоящая «осваивающая» работа с чужим, настоящее в него погружение возможны только при ясном осознании всей меры его чуждости? То есть именно с высоты всего того многообразного постсредневекового опыта, который авторы и вводят в свой текст в тщательно свёрнутом виде.
На это расширение пределов «своего», на вращивание в них средневекового понимания мира работает и то, что последовательность глав текста выстроена не как-нибудь, а в соответствии с порядком русского алфавита.
Так, как если бы наша славянская азбука, выдуманная Кириллом и Мефодием спустя пару веков после жизни барда Ронана, обрела изначальность и миротворящую, мироупорядочивающую сакральность древних алфавитов.
Но особенный, самостоятельно важный опыт в «Хрониках» — опыт поэтический. Это, похоже, один из наиболее важных и наиболее самостоятельных опытов, такой, который, пожалуй, мог бы существовать и независимо от остального текста.
Авторы (кто именно из них, так ли уж важно; есть уровни проживания истории, на которых личностные различия теряют значение) предпринимают попытку (вос)создать средствами нашего языка — действительно выговорить, как свои — те песни, выбормотать те заклинания, которые могли бы в точном соответствии со своими навыками, ценностями, представлениями о мире и о поэтическом искусстве произнести настоящие Ронан, Энгус, Фанд и их собратья по ремеслу, времени и чувству жизни.
«Anno domini
homo homini
lupus est.
Ветвь и крест.
Лес и море,
духи, монастырь.
В поле воин, в Таре горе,
был город, стал пустырь.
Остров зелёный, четыре четверти.
Старых друидов съели черви,
новые святые
непростые,
короли
бьются в пыли
за земли…»
И как свою её произнесёт
Элина Войцеховская, Михаил Сазонов и Виктор Башкиров написали интеллектуальное фэнтези «Гибернийские хроники», а Franc-Tireur издало их
Частный корреспондент. - Воскресенье, 22 августа 2010 года, 09.55. = http://www.chaskor.ru/article/i_kak_svoyu_ee_proizneset_19168
История о жизни, любви, невозможности и смерти «второго барда» Ирландского королевства от возвращения его из паломничества по ирландским монастырям в столицу в «лето от Рождества Христова 640-е» до исчезновения. О его отношениях с главным соперником — первым бардом королевства Энгусом, с королём Домналом, с его окружением, с христианскими священниками и жрецами-друидами.
Самое странное — то, что святой Ронан, оказывается, существовал на самом деле.
По крайней мере, как признаётся в послесловии к роману одна из его авторов, Элина Войцеховская, именно такое испытание устроила ей так называемая реальность, когда книга об ирландском барде уже готовилась к печати.
Как раз в те дни автору случилось оказаться в Бретани, и надо же, «при первом же беглом взгляде на карту» ей бросился в глаза топоним: Локронан.
Городок, названный в честь одного из множества (их по меньшей мере двенадцать) известных христианской традиции святых по имени Ронан. Да, там и храм его существует. И частички его, несомненно, жившего некогда тела в реликвариях.
Кровавая луна
А ведь имя-то для героя, рассказывает изумлённый автор, было выбрано почти случайно. «Просто потому, что оно привычно для раннехристианской Ирландии и благозвучно для настроенного на иудео-эллинскую волну уха…»
Это потом уж, примерно к середине работы над текстом, стало ясно, что иначе героя звать просто не могли. Именно это имя следует из всей логики рассказанной истории, шире — того мира, в котором она случилась.
То есть уже ясно, что историческое существование «выдуманного» героя как раз самое естественное. По-настоящему странно было бы, если бы Ронана — хотя бы одного из тех бесчисленных Ронанов, которыми рассыпается, ветвясь, финал романа — не оказалось на свете вовсе. По крайней мере кого-нибудь из них роман просто обязан был вызвать к жизни.
Реальность, как давно известно, подражает искусству. Особенно такому, которое, может быть, даже не вполне искусство (с другой стороны: кто провёл раз и навсегда границы, за которыми оно заканчивается?).
То, что предприняли в своём романе Войцеховская, Сазонов и Башкиров, скорее работа с человеческим опытом как таковым, столько же эстетическая, сколько экзистенциальная.
Это — попытка вживания в историю, соучастия с историей на равных (мифо)творческих правах. Попытка прожить жизнь-легенду ирландского барда VII столетия так, как если бы она состоялась на современном нам русском языке. А почему бы нет? Что в конце концов случайнее языка? Вот она на нём и состоялась.
«Знаки, приметы и числа,
сложный запутанный стих
в чёрных глазницах прозрений
сгинут во имя моё.
Лёгкие перья голубки,
ветки священных растений,
перстни, чернёные кубки
я претворю в забытьё…»
Объективность авторского мифа
Самое близкое к «Гибернийским хроникам» по жанру — по типу культурного действия — авторский миф. Однако в данном случае происходит нечто более редкостное: участие в мифе, проживание мифа, неважно какого (исторически ли бывшего или только возможного), как своего собственного.
С убиранием, однако, насколько такое вообще возможно, всего подробно-психологически-личного, без чего наш век, казалось бы, уже не мыслит проживания чего бы то ни было. События, связанные с жизнью Ронана, увидены «дикими», «сырыми» глазами недавних язычников. В сознание позднеевропейского читателя врываются, завладевают им прежде понимания хтонические ритмы.
«Тише, тише, они слышат, они ждут! Баньши с летучими лохмами, вечно полощущие бельё, моющие кровавые руки, другие несут мёд, царапают лица те, из холмов, едут их короли верхом на белых конях, верхом на красных конях! Слышишь? Плачет кто-то под сосной, обнимая чёрный ствол. Слёзы катятся по коре…»
Конечно, опыт людей ХХ—ХХI веков сквозь эту историю просвечивает. Как ему не просвечивать. Он узнаётся хотя бы в изощрённом внимании к деталям, которое стало возможным в европейских языках только в результате длительного и внимательно усвоенного опыта литературного психологизма и реализма Нового времени.
Иной раз этот опыт прямо прорывается на поверхность целыми словесными кусками, устоявшимися в наших головах формулами мировосприятия.
Так, «мысли о Диармайде, последнем язычнике на престоле Тары» мелькают в голове короля Домнала «быстро, как косящий бег оленя» (как не узнать архетипичнейшее для нас: «Промчались дни мои, как бы оленей / Косящий бег…»).
«Я знаю всё, я знаю слишком много», — говорит стихами Ронан, а в нас сразу включается память о словах другого поэта: «Я знаю всё, я ничего не знаю…»
Или вдруг выскакивает и вовсе нежданное: «Тень на небе, тень на земле, меж деревьями просветы…» — бормочет королевская дочь-ведьма Фанд, а услужливое сознание читателя XXI столетия уже и подсовывает ему хорошо знакомое: «Дым на небе, дым на земле, вместо людей машины…»
Да, у людей седьмого века по Рождеству Христову был свой мусорный ветер, он так же точно засорял им глаза и бросал им в уши плач природы и смех сатаны.
Как знать, может быть, в авторских головах это тоже отзывалось? И речь здесь на самом деле идёт об общности человеческого опыта, на каком бы материале тот ни переживался и в каких бы формах себя ни осознавал.
Но во всяком случае авторы, кажется, сделали всё возможное для того, чтобы эта нововременная искушённость не навязывала себя, чтобы она присутствовала в «свёрнутом» виде. Смотрела на мир именно этими «сырыми» глазами.
«Я получил блаженное наследство — чужих певцов блуждающие сны…»
История здесь рассказана архетипически простая, простая как раз настолько, чтобы быть легендой: о жизни, любви, невозможности и смерти. В данном случае о жизни «второго барда» Ирландского королевства от возвращения его из паломничества по ирландским монастырям в столицу, Тару, в «лето от Рождества Христова шестьсот сороковое» до исчезновения.
О его отношениях с главным соперником — первым бардом королевства Энгусом, с королём Домналом, с его окружением, с христианскими священниками и жрецами-друидами. С недавним языческим прошлым и памятью предков. Со столь же неизвестным, страшным и косматым будущим. С собственной судьбой, не менее неизвестной. С истиной и долгом.
Ну, в общем, с экзистенциальными константами.
А ещё о том, как сквозь сырую, дикую, страшную и сильную языческую жизнь растёт, нащупывая свои предстоящие формы, будущая вполне христианская легенда. Даже, пожалуй, житие.
Нам показывают «предлегендарное» состояние жизни — такое её, плохо знакомое людям Нового времени и мало ими прочувствованное состояние, когда суетный быт и грозное бытие, повседневные подробности и архетипы, «история» и «миф» существуют как единое целое и легко — до незаметности — переходят друг в друга.
Здесь вообще в одном довольно неразличимом, хотя и конфликтном внутренне, целом существуют элементы, в разделённости которых позднеевропейский человек уже успел как следует обжиться.
Силы, известные нам сегодня как «христианские» и «языческие». Дух пропитан соками плоти, плоть одухотворена. Они плохо знают границы между собой и нарушают их на каждом шагу.
Обладать
Я бы сказала, в «Хрониках» русский языковой опыт приобретает новое, дополнительное измерение. Авторы расширяют пределы языка, делая его фактом проживание раннего средневековья не как рассказа о нём с рассудочных новоевропейских позиций (этого-то как раз уже бывало довольно), но как собственной реальности.
Тип этого опыта, вообще-то хорошо известный человечеству, совсем недавно — историческую эпоху назад — описал, говоря, кстати, как раз о культурных «сопластниках» Ронана, один из наших классиков: «И снова скальд чужую песню сложит / И как свою её произнесёт». Перед нами — «чужая» песня, прожитая и произнесённая как «своя».
Надо ли повторять ту избитую истину, что «чужое» — это то, что пока не стало «своим»? И что настоящая «осваивающая» работа с чужим, настоящее в него погружение возможны только при ясном осознании всей меры его чуждости? То есть именно с высоты всего того многообразного постсредневекового опыта, который авторы и вводят в свой текст в тщательно свёрнутом виде.
На это расширение пределов «своего», на вращивание в них средневекового понимания мира работает и то, что последовательность глав текста выстроена не как-нибудь, а в соответствии с порядком русского алфавита.
Так, как если бы наша славянская азбука, выдуманная Кириллом и Мефодием спустя пару веков после жизни барда Ронана, обрела изначальность и миротворящую, мироупорядочивающую сакральность древних алфавитов.
Но особенный, самостоятельно важный опыт в «Хрониках» — опыт поэтический. Это, похоже, один из наиболее важных и наиболее самостоятельных опытов, такой, который, пожалуй, мог бы существовать и независимо от остального текста.
Авторы (кто именно из них, так ли уж важно; есть уровни проживания истории, на которых личностные различия теряют значение) предпринимают попытку (вос)создать средствами нашего языка — действительно выговорить, как свои — те песни, выбормотать те заклинания, которые могли бы в точном соответствии со своими навыками, ценностями, представлениями о мире и о поэтическом искусстве произнести настоящие Ронан, Энгус, Фанд и их собратья по ремеслу, времени и чувству жизни.
«Anno domini
homo homini
lupus est.
Ветвь и крест.
Лес и море,
духи, монастырь.
В поле воин, в Таре горе,
был город, стал пустырь.
Остров зелёный, четыре четверти.
Старых друидов съели черви,
новые святые
непростые,
короли
бьются в пыли
за земли…»
